Сам конунг норвежцев Харальд Хардраде, Харальд Суровый Правитель, испытал на себе столько культурных воздействий, что с полным основанием мог называться космополитической личностью, и уж наверняка — самым «космополитичным» государем своего времени. Проведя юность и молодость при дворах Ярослава Мудрого на Руси, императора Византии, проявляя героизм и доблесть в бесчисленных сражениях с арабами и другими врагами Империи на всем Средиземном море, участвуя в интригах византийского двора, отсылая в Киев скальдические строки, посвященные будущей жене Елизавете Ярославне, он пропустил через себя, пожалуй, почти все основные культурные импульсы, которые мог испытать человек Средневековья. А сколько дружинников, прошедших с ним все трудности его жизненного пути, испытали тот же набор воздействия до того, как выйти на поле Стэмфордбриджа?
Какие идеалы заставляли идти в бой тех и других? Жажда героической гибели в бою, обуревавшая викингов и их предков столетиями, не исчезла, да и не могла исчезнуть вдруг и бесповоротно, а, напротив, соединившись с рвением христианских неофитов, приобретала на завершающей стадии эпохи викингов черты почти исламского фанатизма.
Как чувствовали себя англичане, защищавшие свою землю и своего короля? Забыли ли они вовсе свое языческое прошлое, не отличавшееся от прошлого (и почти что настоящего, заметим) их визави? Мог ли кто-то из них предполагать, что, выжив и победив в этом сражении, через три недели падет в нескольких дневных переходах от него в бою при Гастингсе, сметшем с лица земли старую Англию и породившем новую, нормандскую? Ведь флот Вильгельма Завоевателя у берегов Нормандии уже заканчивал приготовления и поднимал паруса.
Но это сфера чистого духа, если угодно, «мнений». Зададимся вопросом — что такое битва вообще? Обывательское «эмоциональное» понимание культуры тщится противопоставить понятие «война» и «культура» как взаимоисключающие. Между тем военные действия, сопровождавшие историю человечества всегда и повсюду, а также высшее и концентрированное проявление боевых действий — сражение, являются проявлением одной из важнейших составляющих культуры — культуры войны. Весь круг вопросов, связанных с неисчерпаемым богатством материальной культуры оружия, орнамента, его украшавшего, и семантики, в нем заключенной, идеологической подготовки воина — индивидуальной и коллективной, богатейшего наследия стратегии и тактики разных времен и народов, образцов и идеалов для подражания в бою, наконец, всей системы военной этики как по отношению к соратнику, так и к противнику, сражающемуся или уже поверженному, — весь этот круг вопросов составляет пространнейшее поле для анализа и исследования.
Но — чьего исследования и — какого анализа? Столетие назад ни у кого не возникло бы сомнения в ответе — конечно, исторического. С точки зрения вышеупомянутого примитивного «разделения труда» культурологов и историков на этот вопрос ответить практически невозможно.
Возьмем для примера вещь, находящуюся в фокусе всего этого комплекса вопросов и явлений, — конкретный предмет вооружения, будь то каролингский меч, копье или секира. По чьему ведомству он проходит? Пусть это будет меч как наиболее яркая смысловая доминанта Средневековья вообще. Его изготовил конкретный норвежский кузнец по франкскому образцу, десятилетиями находящемуся в моде в силу своей высокой эффективности, кузнец пометил его своим клеймом и украсил рукоять традиционным для Скандинавии орнаментом, а по лезвию пустил изображения двух змей, ибо таково было пожелание заказчика. Таким образом, создан некий артефакт, некий предмет, находящийся в поле определенной культуры и ею порожденный, до предела насыщенный символами и смыслами, да еще к тому же не одной, а нескольких культур.
Но кузнец смог изготовить этот меч лишь в силу того, что печь его давала достаточно жара, — несколько веков назад это было еще невозможно. Не один человек должен был пасти скот и ловить рыбу, чтобы кузнец мог посвятить все свое время совершенствованию навыков в самой работе над оружием. Сами навыки — следствие определенного развития общества, в котором разворачивается это действие, а тип меча стал известен далеким предкам кузнеца потому, что развитие их кораблей позволило доплыть до рейнских берегов, где создали «дизайн» этого оружия, и победить в бою его владельцев. Наконец, заказчик мог претендовать на часть таланта кузнеца лишь в силу того, что тот от него попросту зависел и экономически, и физически — жил, вероятно, в определенным образом подвластной ему деревне и при попытке приработка, сбыта меча «на стороне» мог бы просто лишиться жизни. И каждое слово из этого перечня — как и скрываемый за ним элемент культурного развития тайно или явно также запечатлено в этом мече. Стоит лишь взглянуть на него попристальнее.