Параллельно с этим существует давняя, равная по возрасту сомнениям в истинности позитивизма, тенденция тотального скептицизма по отношению к историческому прошлому — скептицизма, прямо пропорционального по своей мощи удаленности эпохи-объекта от исследователя. Позиция, выражаемая старой формулой «мы знаем только то, что ничего не знаем. Иные не знают и этого», во всех отношениях достойна, по крайней мере, внимания, однако является с научной точки зрения тупиковой, а в сфере популяризации информации ведет, в частности в рамках исторических дисциплин, к откровенной «фоменковщине» и фактическому разрушению прошлого.
Разумеется, этот биполярный комплекс ощущений весьма субъективен. Единственная проблема, им порождаемая, заключена в том, что отдельным поколениям приходится работать в периоды, им осложненные «в особо крупных размерах». Однако противоречия — рано или поздно — преодолеваются, замещаясь новыми. Возможно, исследование культур прошлого стоит на пороге нового позитивистского бума; возможно, развитие пойдет принципиально иным, «третьим» или «четвертым», путем. Остается, в любом случае, объективная реальность.
Объективное или то, что кажется нам объективным. Как представляется, здесь коренится одна из принципиальных развилок, разводящих культурологию и историю на рельсы, не пересекающиеся и не мешающие друг другу, но, напротив, помогающие увеличить прохождение информационных «грузопотоков». В конечном счете, объективность гуманитарного знания всегда однобока, что обусловлено крайней необъективностью самого инструмента исследования — человеческого сознания. В еще большей степени субъективный подход проявляется в отношении к тому, что трудно перепроверить и (по крайней мере, пока) невозможно вернуть, то есть к прошлому. Но так ли уж это страшно? Ведь прошлое постоянно присутствует в нас и вокруг нас. Чрезвычайно емко охарактеризовал этот феномен В. О. Ключевский, отмечавший, что прошлое необходимо изучать «не потому, что оно прошло, а потому, что, уходя, не умело убрать своих следов» (39; 58). Собственно, именно этим оно и волнует, именно благодаря этому и пробуждается настоятельная внутренняя потребность в его изучении и понимании. Традиция — неизменная или прерывная, — связывающая нас прямым каналом или же тонкой и связанной во многих местах нитью с прошлым (сиречь, собственно, культура), — она одна и является подлинно объективной реальностью, и в действительности ничего иного просто не существует. Образ прошлого — более или менее ясный, более или менее научный, более или менее честный, наконец — единственное, с чем мы можем реально иметь дело. Он возникает при преломлении комплекса источников в индивидуальных сознаниях и, порой весьма сложными путями, проецируется в сознание массовое, где имеет тенденцию изменяться уже по своим собственным законам, проистекающим из объективных характеристик массового мышления.
источник
↓
научная интерпретация
↓
«миф» массового сознания
Схема исчерпывается по существу своему этим примитивизированным до предела конструктом. Мы находимся в его центре, и это местоположение объективно неуютно — и источник, и порожденный нами (или представителями нашего исследовательского клана) миф равно протягивают, взывая приблизиться к ним. Но ни то, ни другое невозможно. Знание дефектов мифологизированного прошлого уберегает от любительства, осознание бренности любой истины предостерегает от засушенного и чопорного профессионализма. Буриданов осел, переступая с ноги на ногу, все же не движется с места. Тот, кто это место покидает, покидает и клан. Приближаясь к тому или другому «абсолюту», он уходит от истины, ибо в данном случае она как никогда отчетлива, именно здесь — в центре равновесия. Равновесия, но не объективности.
Наш образ прошлого, по определению, всегда образ. Прошлое — отнюдь не замкнутый комплекс. Амфора на затонувшем корабле осталась неизменной в течение двух с половиной тысяч лет, но вино, следы которого остались в ней, живо и теперь. Оно живо в бесчисленные сортах, производных от той лозы, что подарила миру эти, ушедшие на дно моря, декалитры. Оно живо в сложнейшей и разветвленнейшей традиции восприятия и употребления этого напитка, прошедшей через века и воспринятой последующими поколениями — от тонкого ценителя, через потребителя суррогатной «бормотухи» — к стойкому абстиненту. Сам сосуд, в котором оно хранилось, породил бессчетное число реминисценций, часть из которых присутствует в нашем повседневном быту. И исследователь, приступающий к анализу находок, не властен исключить из своего сознания все импульсы, которые оно порождает при восприятии «чистого» факта. Прошлое живет среди нас, как «из вчера в сегодня», так и «из сегодня во вчера». Мы постоянно имеем дело с анализом феноменов прошлого — как протягивающих связи своих последствий в наш день, так и подвергшихся экстраполяции наших сегодняшних представлений и «символов веры», отбрасывающих тень на былое. Это единый комплекс, разорвать который невозможно. Наш образ прошлого ничуть не менее важен, чем объективная реальность, свершившаяся и канувшая в материальное небытие. В конечном счете, для нас объективен только он сам. В самом деле, есть ли принципиальная разница для нас, существует ли в данный момент звезда, свет которой мы видим, или она давно погасла? Ведь карта звездного неба от этого не изменилась, а ориентироваться не стало сложнее. Подчеркнем: не столь уж важно до тех пор, пока мы не располагаем технологией для объективизации данных о звезде, то есть приемом, позволяющим определить факт угасания звезды немедленно, а не одновременно с прекращением видимого свечения, и своевременно внести коррективы в нашу звездную карту. Оторванный от современной рефлексии содержательный ряд прошлого теряет всякую значимость, превращаясь в абсолютную схоластику. Культура прошлого всегда и везде ценна и интересна исключительно постольку, поскольку она дошла до нас и оказала некое воздействие. Анализ саморазвития, не нашедшего отклика в череде преемственных импульсов, донесших его ощущение до нашего индивидуального и коллективного сознания, попросту невозможен и бессмыслен.