Я бродила по этому царству потребления с отвратительной тележкой, купить я могла только муку. Мука, ту, что просили, она здесь оказалась, да, сине-жёлтые буквы: «предпортовая», да, два кило развеска…
Перед пасхой надо было голодать, я же, раб своего глупого похотного тела, сгрызла купленный бутерброд, так как он очень уж аппетитно выглядел и вкусно пах. Помощница экскурсовода, немолодая суровая девушка с очень знакомым лицом, капризная такая немолодая молчаливая девушка лет под 40, она презрительно на меня глянула. Я громко глотнула пепси-колы, я не была хозяин себе, а какой-то игривый дух игривого сопротивления корчился во мне. Уже сильно темнело, небо уже было тёмно-серое за окном, мы мчались в ночь, наша цель была ночь. В автобусе паломники были привычные уже, это были девушки и женщины разных возрастов, несколько пар разных возрастов, было три мальчика, взятых с собой женщинами, было несколько одиночных мужчин. Большинство были люди не бедные, они щедро закупили провизию для монастыря, в который мы ехали, закупили целыми пакетами большими, тележками целыми, как это делать любят толстые тридцатилетние пацаны, вошедшие в состояние опьянения от своей состоятельности, от своей способности кормить других, жён своих и детей, подружек своих, или компанию пикникующую.
Я, не умеющая работать с ночью, я, к ночи своей одинокой впадающая в депрессию и сон, я, не умеющая по ночам сосредотачиваться, писать, болтать, смотреть телик, читать книги с упоением до рассвета, делать дела хозяйственные, ибо коммунальная подневольная жизнь приучила меня к ночи сжиматься и смиряться в тиши, я заснула противно и тяжело. Автобус долго трясся по ухабам, явно свернув на грунтовую дорогу. Старушка-экскурсовод, в платочке, с выражениями церковными и меткими, не особо интеллектуальными, но часто ядовитыми и пронзительными, она в микрофон говорила, что мы подъезжаем к детскому дому, что благотворители закупили сосиски для этого дома, что, когда паломники едут по этой трассе, то всегда делают небольшой крюк, заезжая в этот нуждающийся голодный детский дом, что дети будут рады, и чтоб мужчины, какие в автобусе есть, чтоб они помогли выгрузить провизию.
В окна была видна жалкая местность. Тёмные умерщвлённые отчуждённые поля, которые никто не собирался пахать по весне, какие-то депрессивные дома-коробки из панелей, уже сильно поношенные, потрескавшиеся, облезлые, без всяких признаков эстетического вкуса. В деревянном бараке горел свет за зарешёченными окнами первых этажей. «Нас ждут, не спят, хотя мы задержались и уже одиннадцатый час», — поясняла старушка-экскурсовод. «Мужчины, поторапливайтесь! Нам ещё 60 километров ехать по плохой дороге!», — подбадривала мужчин-паломников наша старушка. Мужчины, рыхлый полный интеллектуал лет 60, аккуратный ухоженный мужчина-муж с седой головой, пара православных юношей, мужчина в горе, лет сорока с грустными глазами, — все они протиснулись меж рядов и что-то таскали из нутра автобуса в сторону деревянного трёхэтажного барака с зарешёченными окнами. Моя привычная депрессия соединилась с этой депрессией от этого детского дома тюремного образца, от поросших кустом заброшенных полей, от панельных обкусанных зданий посреди прекрасной холмистой природы, заслуживавшей более радостных домов и более художественных людей на себе.
Толстяк-интеллектуал вернулся, потный, с отдышкой, с расстегнувшимися пуговицами на толстом животе от перенесённых физических усилий. Но лицо у него было просветлённое, ему понравилась та польза, которую он смог принести своей принадлежностью к мужскому полу.
Я почему то вспомнила об умершем от простатита соседе по даче. Это был не старый ещё, красивый худощавый мужчина, ему 70 ещё не было. Он был мужем нашей соседки по даче. Оба были с высшим советским образованием, оба на пенсии, оба жили животной обывательской внутрисемейной частной жизнью без всяких внешних общественных интересов, без увлечений, без книг, без музыки, без коллекционирования, без хобби, без общения с людьми. Их жизнь была в копошении в городской квартире зимой и в копошении летом на даче в 6 сотках своей земли. Они там что-то всё улучшали, улучшали, исходя из своих небольших семейных сил и небогатых средств, чуть выше, чем у окружающих. И вот ему было чуть больше 60, а он уже как-то от скуки и пустоты, от непрестанного скучливого курения и молчания рядом со своей хозяйственной женой стал хиреть, дряхлеть, хотя был красив, он был даже на Штирлица похож, порода в нём какая-то тайная явно была, ген дворянский пожалуй был. Но был он сильно подточен отсутствием жизненного люфта, свободы, перспектив. Мужчина этот от скуки сдряхлелся, скис, стал болеть мочеиспусканием и болезнью мужской, и умер с катетером и с мочой, убивавшей его. Он и при жизни своей пенсионной был отпугивающе холоден, молчалив, вроде как надменен, ни в чём тёплом и человеческом по отношению к соседям не был замечен, и пороков то у него не было, не пил он, не буйствовал. И умер так нехорошо, с кислым лицом, измучив своим брюзгливым страданием свою старую жену, как бы обвиняя её в том, что вот она старая стала, не будит его желания, сфера его половая зачахла и скисла и замучила его до смерти.