Скука, полное неумение организовать совместное действо внутри квартирки. Все действа — вовне. Хотя какие там действа? Потрындеть, посидеть в кафе, прошвырнуться туда сюда. Вот и вся свобода человеческой жизни, бля. Как человек изнывает от своей свободы! Какие вериги неподъёмные для человека — его свобода! Вот открыл глаза — и ужас, свобода перед носом. Пустой звонкий куб комнаты, наполненный звенением слежалых вещиц, свидетельств твоих слабых потуг чем-то увлечься и что-то полюбить. Есть люди, которые могут поразвлечь, но это не те, что в быту с тобой упрессованы. И мы все тяжко скучаем друг с другом, у всех сердечко ищет теплоты и задушевности духовной где-то вовне, на стороне. Все мы стрекочем по телефону так, что аж провода накаляются. Старший весь вылез в Интернет, младший лезет туда же. Там, в виртуале тепло, радостно, в дому — скука.
Ещё я думаю, что виртуал приятней из-за отсутствия физического тела в нём, не надо телами соприкасаться, глаза куда-то пялить, руки-ноги куда то девать. А быт раздражает, так как нора мелкая, выйдешь в коридор метр на полтора, а там санитар леса — мамашка моя, бабушка детишек моих, как выпрыгнет, как прижмёт к стене, как начнёт глазами по твоему телу бегать, гадости запредельные говорить, всё не в тему, всё из мира фантазий и всё направленное, чтобы меня подавить и раздавить тяжкой пятой маразматического истерического материнства. Да пошла она нах со своими поучениями. Если ж не смогла бабушка повампирить, крови попить, если я быстренько так незаметно уныриваю в свою норку или на улицу выскальзываю, то она принимается физически вонять и чадить — как продолжение своего шпилящего монолога. Бросает на сковороду шмат масла, во всю катушку включает газ — греет внучику ужин. Выжигает весь кислород в крошечной квартирке. Дым, чад, гарь, взвешенные частицы жира липнут к потолку и ко всем вещам. Как в рекламе про какое-то масло. Как масло называется — хоть убей не помню, а бабка в рекламе отличная, жизненная, злочадящая.
Иногда думаю, что так всё тоскливо и по-животному внутри квартирки из-за того, что мужа настоящего нет, мужчины рядом пребывающего физически. Ну, чтоб не по телефону трындеть, а глазами в глаза. Типа дом бы наполнился бы живой беседой в реале, дети бы видели пример положительный, как одно тело может трындеть с другим телом, как папа кладёт маме руку на плечо и на попу, то есть это был бы пример телесного и человеческого контакта. А так мы все живём как ангелы без телесных контактов, токмо если на тему пожрать. Хотя, пожалуй, пятый человек физически бы у нас уже не поместился бы. А если бы был мелкий, малогабаритный, и поместился бы, то был бы съеден заживо тёщей, или сам бы убил её и сел бы в тюрьму. Это мы уже проходили.
А на улице я прыткая, резвая, бегаю, сверкаю, произвожу впечатление живого человека. Один человек мне говорит: «Дай попить от тебя живой крови, а то нам скучно». Зябко жить людям, зябко. Многим людям жить зябко. И, что странно, когда я попадаю в логово к одинокому солитёру, жениху моему полумёртвому Владику, я ловлю себя на том, что я не человек, что я и с ним реальным не знаю о чём говорить. И у него я впадаю в сонную одурь. И дико боюсь быта. Хорошо жить целиком вовне норы. Типа утром встал и сразу побежал куда подальше, в общественные структуры. И возвращаться поздно ночью сразу в постель. Дом только как лежбище котиков. Вот почему все рванули в города — от скуки быть со своими домочадцами мордой к морде без наружного разнообразия человеческих морд… С домочадцами и коровами, курями, собачками, кошечками и с ликом природы.
Владик опять исчез. Владик, Владик, где ты был! Нет, не на Фонтанке ножки мыл. Да, ты приходил ко мне этим летом розовый и радостный. Ты в жару освежался в коричневатой, но всё равно живой и свежей Фонтанке. Ты рассказывал, как спас чудика, который в пьяном виде полез бросать монетки на маленького вонючего бронзового чижика у Летнего сада, и вот чудик упал в воду, его стало сносить течением. Владик прыгнул с берега и поплыл, так как барон Литопурк у нас отлично, как лосось, плавает, и вот Владик выволок упавшего в воду мужика на берег в Летнем саду, где ступеньки к воде спускаются, под аплодисменты гуляющих. Эх, Владик, Владик.