Вспышкин угощает меня кофе и корзиночкой с орешками, дарит мне розочку, а я достаю из своего непристойного мешка своё огроменное розовое бархатное сердце, на котором можно кувыркаться. Вспышкин вспыхивает от смущения, я тоже. Но что делать, что так вышло! Вспышкин говорит мне: «Мне никто такого не дарил ещё! Я поражён!». Да и я поражена, что такое вот огромное непристойное сердце розовое у меня получилось.
Я дарю Владу второе подушечное сердце. Влад как-то скучно относится к нему. Я говорю: «Может оно тебе не нужно?». Влад скучный какой-то, он говорит, что не знает. Я забираю сердце себе домой и сплю на нём сама.
Ещё я очень смешно фотографирую Владика в мастерской у художника Семечкина. Влад мне подмигнул одним глазом, и я этот момент поймала. Влад фотографию вставляет в овальную рамочку, увитую розами. Получается ужасно смешно, обхохочешься. Унылый чел уныло так подмигивает, будто зазывает Туда. Прости господи, но рамочка напоминает что-то надмогильное. Нет, не нравится мне эта шутка…
Тишина в доме. Странная тишина, когда, редкий случай, наиредчайший случай, я остаюсь одна. За окном сыпет метель, утренняя мартовская запоздалая метель и минус 10. Ось времён года сместилась, давно сместилась. А если отнять тринадцать дней, то по староправославному — сейчас ещё февраль. Это февральская метель сыпет, и синицы звенят светло и радостно, весну чувствуют, и им плевать на снега заметающие. Вчера ехали из Всеволожска на машине — над гигантскими остяками мёртвых борщевиков летали стаи чёрных грачей и галок. Грачи то уже прилетели! А шубы снега так и не было. Грачи то прилетели по-мартовски, а метель и холод — по-февральски.
Где-то пищат и стонут маленькие собачки. Такой вот странный звук. Иногда воркуют влюблённые голуби прямо над головой — это они в низменных чердаках хрущовок поселяются, чердаки есть в хрущовках для голубей, при Хрущове стал популярен голубь мира, и хрущовки сделали для мелких, малорослых, непритязательных, объячеенных людей и стай голубей. Когда голуби воркуют — это понятно. Но почему регулярно, ежедневно, хотя и в разное время вдруг начинаются взвизги и пение маленьких тонкоголосых собачек — это загадка. Над нами живут большие чёрные собаки, они так не визжат. В соседнем подъезде живёт старая злая догиха, она, когда хочет пописать, а её не выпускают вовремя, от мочи бесится, выскакивает свирепая, бросается на меня, однажды прикусила мне ляжку через намордник. Как-то так исхитрилась свой неправильный прикус сквозь ремешки вынуть. Потом посикает и успокаивается, добреет. Но вот свора маленьких тонкоголосых комнатных собачонок — у кого они живут, почему на улице их не видел никто и никогда? Маленькие узницы хрущовок…
Ещё один знаменитый звук — это в соседнем доме мужик кашляет. Как он зверски и хулигански кашляет! Сначала, когда он начал кашлять, я думала вот умирающий, выхаркивает свои лёгкие с желудком, кишками, ливером и требухой, он кашлял, буквально выхаркивая всё из себя, методично, подолгу. Хотелось подойти к нему и дать лекарств или усыпляющего. Но он так кашляет уже года три, понятно, что не помрёт, что хулиган и бандит, и это бронхит курильщика называется, или просто гнусное хамство. Весёлый такой дядя. Потом уже и дислокацию его определили. Живёт в соседнем бараке-хрущовке, кашляет, высунувшись в открытое окно второго этажа, окна он открывает в любое время года, покуривает и кашляет: гкха-гкха-угкха-брыкгха-ха-ха! И т. д.
Ещё чайки-бакланы иногда кричат. Так круто! Понимаешь, что это убожество из бараков вокруг — оно всё на берегу моря, морской у нас город. Можно на берегу моря построить дома с морскими девами, с округлыми арками, с мансардами и окнами в завитках. А можно угадить бараками серого цвета. Вчера утро началось с чайки-баклана. Снег шёл небольшой, в белом небе белый баклан, ещё белоснежней, чем снег, крылья горбатые раскинул, громко, во все лёгкие прокричал женским меццо-сопрано что-то своё, наверное, о власти над помойкой. У птиц свои разборки, вороны с чайками часто устраивают войны, кто кого, устраивают красивые воздушные планомерные бои, с стратегией и тактикой воздушного боя. Чёрные против белых, белые против чёрных. Европеиды и афронегры.
Вот и ворона закракала. Голос у неё сахарный какой-то, низкий, удовлетворённый. Иногда свиристели прилетают, совершают налёт на рябины и ясень. Однажды ястреб жрал голубя прямо у подъезда. Останки не сдающегося натурлиха. Бараки каменных хрущовок стоят среди выросшего леса, среди самозасада берёз, клёнов, кустов всяких. Это скрашивает жизнь и примиряет людей с жизнью в неэстетичных бетонных коробках. Вот пичуга какая-то небанальная запела и зазвенькала жизнерадостно, по-бианковски. Птицы на работу не ходят, у них своя гармония с днём и с ночью. Дворник скрежещет лопатой, теперь, с этого года, это женщина интеллигентного вида из Средней Азии. Опять ворона — это она поёт, она каркает раз 30 подряд, типа как трель у соловья, но у неё это череда однообразных «кар-кар-кар». Ей другая ворона отвечает могучим пением, она кричит «кра-кра-кра». Это у них любовь весенняя намечается, или они договариваются о войне с бакланами.