— Извини. Это долгая история, и я не могу тебе рассказать ее. Спасибо за продукты, Маша. Всего тебе доброго.
— Прощай… — прошептала Маша.
Андрей смотрел ей вслед. Согнутая спина, шаркающая походка, безвольно опущенные руки — сейчас она была похожа на старушку… Но он думал о другой.
46
Любимая… До боли в суставах сжаты кулаки, до скрежета стиснуты зубы, липкий ком застрял в горле. Любимая! Ей трудно, ей больно сейчас, а он сидит здесь, в подвале, и не может быть рядом, облегчить ее страдания.
Не может.
Умом Андрей понимал: никто не виноват в том, что случилось, стечение обстоятельств загнало его в угол, откуда пока что не видно выхода. Но сердце, в котором властвовала любимая, не слушало доводов разума.
Может, позвонить ей? Опасно появляться в городе, его ведь многие знают, видели на экранах телевизоров, но не это останавливает. Позвонит… И что скажет? Что сделает?
Ничего…
Он молча сел на грязный матрас в углу.
Серые стены, грязный пол, грязные, рваные матрасы. Огонь, полыхающий в железной бочке. Дров не видно, а пламя бушует… Чем питается этот огонь? Может быть, пожирает его любовь? Ее любовь? Их счастье?
Догорит и погаснет. И весь мир погрузится во мрак и холод. Для него. Для нее.
— Лера, Лера… — шептал он, зажмурившись так, что в глазах замелькали разноцветные искры.
— Да ты не дергайся, парень, — глухо сказал Барон. — Это еще не конец, выкарабкаешься. А молоденькая тоже ничего. Когда мужика любят бабы, он живой.
Андрей открыл глаза, мельком взглянул на хозяина бетонных подземелий и опустил голову. Того, кто прячется от людей, не должны любить красивые женщины. Зачем?
— Когда меня судили, я смеялся, — сказал Барон. — Не было такой силы, чтоб запугать Барона. Даже охрана со мной обращалась уважительно. Знали, что если я выкручусь и когда-нибудь выйду на волю, тот, кто меня оскорбил, и дня не проживет. Приговор узнал — смеяться бросил, и все ж таки не боялся. Верил, дружки подмажут кого надо, выйдут на больших паханов и помогут. Месяца два ждал: вот-вот. О расстреле не думал. Песни пел. А потом шепнул надзиратель: кранты тебе, Барон. Уперлась помощь рогом в стенку, а стенка — бетонная. Вот тогда я испугался. Прошения строчил одно за другим, на дверь смотреть не мог, как услышу шаги в коридоре, аж дыхание останавливается. Месяц, наверное, трясся, похудел килограмм на двадцать, ночью спать не мог, днем — жрать… Ничего, прошло и это. Вроде как привык. И стал думать. Много думал. Что пятерых козлов замочил — не жалел, рано или поздно кто-то другой сделал бы это. Но больше не хотел. Ничего не хотел: ни баб, ни денег, ни водки, ни славы, ни власти. Только б жить. Вроде как было много всяких желаний, да сварились все в одно. И поклялся тогда, если подфартит и останусь жить, — уйду от всех… Даже не так, не то чтобы поклялся, какой-то зарок дал, нет. Как сварились все мои желания в одно, так оно и осталось. Спасибо Великому Октябрю, уважаю теперь этот праздник: он же мне жизнь спас. Срок тянул честно — от звонка до звонка. А потом ушел. Много было охотников прибрать к рукам Барона, в Москву звали, до сих пор, нет-нет, да и приезжают, и не мелкие фраера. Горы золотые обещают, заграницы всякие. Да все понапрасну. Хорошо мне тут с Нинкой, благодать. И плевал я на все ихние перестройки и другое всякое шебуршание. А тебе скажу прямо: на стенку прыгать да головой об нее стукаться — дурость. Лучше песни попой, только тихо.
Эти откровения, да перед телекамерой высказанные, стали бы сенсацией. Но сейчас Андрею было не до них. Гудел в бочке огонь, пожирая его любовь. И ничего нельзя поделать с ним, ничего нельзя изменить.
— У тебя совсем другое было, — сказал Андрей. — Ты был виновен и наказан по справедливости. Принял страшные муки, изменил взгляды на жизнь — это можно понять. Но я же ни в чем не виновен! Лера — моя любимая, нас разлучили подлостью и обманом, но теперь, когда все открылось, мы должны быть вместе. Не можем! Стригунова я и пальцем не трогал — меня ловят как убийцу! И самое страшное, Лера сейчас страдает, а я даже утешить ее не могу! Получается — предал, бросил в трудную минуту… Да за что же мне такое?!
— Больно просто рассуждаешь, — усмехнулся Барон. — Я виноват был? Да, замочил пятерых сук, так за дело же. Они знали, на что шли, рисковали. Не повезло им. Я поступил по закону, по какому жил. Меня судили по другому закону. По которому никто не жил, который был, как дышло, куда повернул, туда и вышло. Оставил девку на сносях, ее вон, Нинку. Без помощи, без защиты. Когда расстрела ждал, ее изнасиловали, поиздевались вволю — ребенка потеряла и глухонемая стала. Я даже разобраться не мог, наказать. А те, кто меня судил, разобрались, наказали виноватых? Нет. Потому как на самом деле тот, у кого сила, всегда прав, но виноват, а убогий всегда виноват, но прав. Только, если ты убогий, никому твоя правота не нужна. Понял?