Внимание Молинаса привлек шум голосов на улице, и тотчас же в таверну ввалилась компания молодежи. Они хохотали, и их смеющиеся лица не вязались с мрачноватым, темно-красным цветом платья, который оживляли только белые воротники.
Юноша, возглавлявший группу, сбросил широкополую шляпу.
— Ладно, друзья, от лишнего усердия в науках мозги лопнут. Чтобы они перестали дымиться, есть два средства: стаканчик вина и уютная девичья грудь. Я правильно говорю, Мишель?
— Прекрасно сказано, Франсуа!
Острый взгляд Молинаса сразу впился в говоривших. Тот, кого назвали Франсуа, казался чуть старше остальных. На умном круглом лице блестели карие глаза, под пышными черными усами угадывался подвижный чувственный рот, длинные волосы локонами спадали на затылок.
Мишель был пониже ростом и худее, носил круглую бородку, а его серые глаза, хоть и блестели весельем, сохраняли суровое, если не сказать жесткое выражение. Юный возраст своего хозяина выдавали только румяные щеки да высокий лоб без единой морщинки. Его жесты были куда спокойнее, чем у Франсуа, плотно сжатые бледные губы оттеняла полоска усов, расширявшихся от середины к краям.
Едва компания расселась за длинным столом, как все проститутки, а за ними и служанки разом побросали других клиентов и столпились вокруг них. Франсуа тут же протянул руки к самой цветущей из девушек.
— Иди сюда, Коринна, приласкай меня, — воскликнул он, изображая отчаяние. — Ты не знаешь, сколько раз ты мне снилась!
Пышная, сложенная, как Юнона, блондинка ловко увернулась от его рук.
— Нет, господин Рабле. Вы знаете, каков порядок. Сначала деньги, потом услуги.
И Коринна, притворно защищаясь, как бы случайно потянула за шнурок, стягивавший блузку, и сразу стала видна складочка, разделявшая две роскошные розовые округлости.
— Но я прошу только самую малость. Разве я не имею права? — стонал Франсуа, протянув руки.
— Друг мой, ты позабыл, что совсем недавно был бенедиктинцем, а еще раньше францисканцем, — вступил в беседу Мишель. Он с комично строгим видом погладил бородку и соединил пальцы рук. — Мой долг напомнить тебе об обете целомудрия, о котором ты часто говоришь. Пожалуй, слишком часто.
Франсуа прыснул со смеху.
— Целомудрия? Сразу видно, что ты никогда не был в монастыре. Единственное, что ограничивает разврат монашеской братии, — это ужасающая грубость большинства из них и тех женщин, что вертятся вокруг. — Он указал на Коринну, которая стояла, уперев руки в пышные бока и коварно выставив грудь на показ. — В монастырях, где я бывал, наша подружка пришлась бы не ко двору: она слишком красива и добродетельна!
В ответ ему раздался взрыв хохота, такого заразительного, что самой Коринне пришлось вытирать глаза. Во всем зале только Молинас и священник с трясущимися пальцами оставались серьезными. Священник налил себе еще вина, словно стремился забыть услышанное. Его покрасневший лоб покрылся каплями пота.
Когда всеобщее веселье слегка поутихло, худенький студент с редкими светлыми волосами тихо сказал, как бы размышляя вслух:
— Хорошо, что мы в Монпелье, а не в Тулузе. Если бы мы учились там, нас бы давно упрятали за решетку как богохульников.
Ответа не последовало, потому что хозяин гостиницы как раз появился в дверях с несколькими графинами вина и принялся расставлять их по столам. Веселье погасло. Не дожидаясь стаканов, Рабле поднял графин и поднес к губам. Потом сказал, вытирая усы тыльной стороной ладони:
— Антуан прав. Тулуза — столица фанатизма. Там уже три столетия правит инквизиция.
Услышав слово «инквизиция», Молинас вздрогнул. Он не заметил, как к его столу подошел трактирщик с блюдом жареной телятины под соусом из уксуса, сахара и корицы и порцией красного вина. Хозяин что-то сказал ему, но он не расслышал. Он весь превратился в слух, чтобы разобрать, что говорилось за столом у студентов.
Рабле повернулся к Мишелю.
— Ты ведь кое-что об этом знаешь, верно? Ты же учился в Тулузе, прежде чем приехал в Монпелье.
— Учился, если можно так сказать, — пожал плечами Мишель. — И Антуан Сапорта, и ты, вы оба верно уловили суть: в Тулузе инквизиция контролирует каждый. И университет — не исключение. Ученые боятся обвинений в ереси, поэтому молчат о своих знаниях. Все предметы должны быть согласованы либо с предписаниями Библии, как бы абсурдны они ни были, либо с теми греческими философами, которые считаются приемлемыми с точки зрения христианства. Практически только с Аристотелем. Все живут в страхе, и камеры для богохульников — только одно из проявлений всеобщей тупости.
Студенты за столом помрачнели. Почуяв перемену обстановки, проститутки потихоньку стали отходить прочь. Только Коринна осталась на месте, хотя никто уже не обращал внимания на ее сокрушительную красоту.
— Если в Тулузе такая жизнь, то, наверное, мало кому охота заниматься любовью, — грустно заметила она.
Мишель кивнул.
— Так и есть. Занимаются, конечно, потихоньку, но горе тому, кого застанут. Достаточно пустяка, чтобы тебя обвинили в безбожии или в ереси. В большинстве случаев дело обходится, но сначала пройдешь через такие муки, что жить не захочется. А самое страшное в том, что все это распространяется на твоих друзей и знакомых.
Рабле был потрясен. Он понизал голос:
— Мишель, ты ведь из еврейской семьи…
— Я добрый христианин!
— Разумеется. Но твой дед был иудеем. Ты говорил, что он обратился году в тысяча четыреста пятидесятом…
— Я это говорил? — Мишель, казалось, удивился и немного испугался.
— Ну да, ты что, не помнишь? На прошлой неделе, после процессии. Ты еще был так пьян, что все время засыпал. Мы заговорили о евреях, и ты начал рассказывать историю своей семьи. Робине, ты ведь там был, кажется…
Сухопарый студент с вытянутым лицом утвердительно кивнул:
— Там много кто был, в том числе и немало скверных рож.
— Здесь к обращенным евреям отношение нормальное, не то что в Испании, но Испания близко…
— Уже целый век, как Нотрдамы перешли в христианство! — Мишель был так возмущен, что стал сбиваться с мысли. — И я, и мой отец — ревностные христиане! А мой брат Жан — в первых рядах борцов с гугенотами!
— Да ладно тебе! — Рабле примирительным жестом успокоил друга. — Я просто хотел напомнить, чтобы ты поосторожнее распространялся о своей родне. Говорят, испанская инквизиция повсюду имеет осведомителей, так называемых фамильи, своих людей…
— Но мы во Франции.
— А тебе не приходилось слышать о Хуане де Педро Санчесе? Лет сорок тому назад он был причастен к убийству инквизитора Сарагосы, Арбуэса, и ему пришлось бежать в Прованс. Там его узнал работавший на испанскую инквизицию студент и донес в инквизицию Тулузы. Он чудом спасся от ареста, но его казнили заочно[4] и конфисковали все имущество.
— Был и еще один, кому повезло меньше, — прибавил Робине. — Его звали Гаспар де Санта Крус, и его тоже подозревали в причастности к этому убийству. Он бежал в Прованс и умер там через три года. Испанская инквизиция арестовала его сына и заставила работать на себя. Юноша испросил и получил у инквизиторов Тулузы разрешение на эксгумацию останков отца. Он привез останки в Сарагосу, и там их сожгли у него на глазах. Его вынудили присутствовать при публичном надругательстве над прахом отца.
— Ты понял, Мишель? — сказал Рабле. — У испанской инквизиции глаза повсюду, и Тулуза — ее традиционный союзник. Там объединились фанатики и невежды.
— Это верно, но мне-то бояться нечего, — взвился Мишель, словно друзья хотели приписать ему что-то нехорошее.
Рабле вздохнул.
— Дай закончить и не очень-то задавайся. Опасность кроется не только в твоем происхождении. Всем известно, что ты делал в Бордо три года назад.
Мишель удивился:
— В Бордо? Но единственное, что я сделал, это победил чуму!
4
У инквизиции был обычай заочно объявлять преступниками тех, кого не смогли найти, в этом случае сжигали на костре изображение виновного.