— Словно вы говорили от имени Филиппа?
— От имени мертвых не говорят, — возразила Дельфин. — То есть по-настоящему не говорят. Но если хотите, назовем это именно так.
— Я назову это, как удобно вам. Вы же были скульптором.
— Не была, а есть, префект. Думайте обо мне что хотите, но творческий порыв я чувствую так же остро, как прежде.
— Значит, если выдать вам газовый резак и большой камень, вы начнете ваять?
— А я о чем?
— Простите, Дельфин, я не придираюсь, просто еще не встречал таких напористых бета-симов.
— Смо́трите мне в глаза и видите человека?
— Порой вижу, — признался Дрейфус.
— Если бы ваша жена погибла иначе, вы бы и ко мне относились иначе, верно? Не отрицали бы право беты называть себя живой.
— Гибель Валери ничего не изменила.
— Вам так кажется, а вот я не уверена. Взгляните на себя в зеркало. На душе у вас рана. Что бы ни случилось в тот страшный день, вы рассказали не все.
— Зачем мне что-то скрывать?
— Наверное, не желаете с чем-то примириться.
— Я уже со всем примирился. Я любил Валери, но она погибла. Прошло одиннадцать лет.
— Человек, который приказал убить работников СИИИ, чтобы остановить Часовщика…
— Верховный префект Дюсолье, — перебил Дрейфус.
— Неужели его решение столь ужасно, что он потом не выдержал и покончил с собой? Разве это была не чрезвычайная, но необходимая мера? Разве не было гуманно даровать тем несчастным быструю и безболезненную гибель? Особенно если представить, что сделал бы с ними Часовщик?
Прежде Дрейфус лгал Дельфин, а сейчас чувствовал: нужно сказать правду, иначе будет просто непорядочно.
— Дюсолье оставил предсмертную записку. — В горле пересохло, Дрейфус говорил медленно, словно это его допрашивали. — Он написал: «Совершена ошибка. Зря мы так поступили с институтом. Искренне раскаиваюсь в том, что сделано с людьми, упокой Господь их души».
— Не понимаю, в чем тут раскаиваться. У него не было выбора.
— Именно это я твердил себе одиннадцать лет.
— Вы думаете, трагедия разыгралась иначе?
— Есть одна нестыковка. По официальным данным, ракетно-бомбовый удар нанесли сразу же после эвакуации Джейн Омонье. К тому моменту Дюсолье и его префекты поняли: спасти застрявших сотрудников СИИИ не удастся, а Часовщик может в любой момент перебраться в другой анклав.
— Так в чем нестыковка?
— В шести часах, — ответил Дрейфус. — Ровно столько на самом деле прождал Дюсолье, прежде чем выпустить ракеты. Этот факт умалчивали, но на Блистающем Поясе, напичканном мониторами и дисплеями, подобное не скрыть.
— Но кому, если не префекту, выяснять, что случилось за те часы?
— Даже с допуском «Панголин» я раскопал только это.
— Почему бы не спросить у кого-нибудь? У Джейн Омонье, например?
Собственная слабость вызвала у Дрейфуса улыбку.
— Когда-нибудь совали руку в ящик, наполненный неизвестно чем? Тот вопрос для меня вроде такого ящика.
— Вы заранее боитесь ответа.
— Да.
— Что именно вас пугает? Что Валери убили до бомбардировки СИИИ?
— Отчасти это. Но есть и другая причина. Законсервированный корабль «Аталанта» десятилетиями двигался по своей орбите, а в момент ЧП «Доспехи» переместили его впритык к СИИИ.
— Почему корабль законсервировали?
— Это своего рода белый слон. «Аталанту» построили на средства союза демархистских государств, стремившихся к независимости от сочленителей. Увы, двигатели не работали как должно. «Аталанта» совершила один-единственный полет, и проект закрыли.
— Но вы считаете, на роль спасательной шлюпки корабль вполне годился?
— Я об этом думал.
— По-вашему, в те шесть часов «Доспехи» вызволили застрявших. Состыковали брошенный корабль с СИИИ и эвакуировали персонал.
— Или попытались эвакуировать, — поправил Дрейфус.
— Но что-то не заладилось. Иначе откуда у Дюсолье такие угрызения совести?
— Я уверен лишь в том, что «Аталанта» — часть разгадки. Больше ничего не выяснил. Если честно, и не хочется выяснять.
— Понимаю, почему вам так трудно, — проговорила Дельфин. — Потерять жену тяжело, а тут вдобавок гибель окутана тайной… Искренне сочувствую.
— Есть еще один ключ к разгадке. В моей памяти хранится яркий образ Валери. Она стоит на коленях, держит в руках цветы и смотрит на меня. И улыбается. По-моему, она меня узнаёт. Но улыбка какая-то неправильная, бессмысленная, точно у младенца, увидевшего солнце.