– Если бы вы знали Фосетту… – говорю я Жану. И рассказываю ему несколько историй про собачью гениальность. Когда я вспоминаю снос прошлое, он слушает меня вежливо, терпеливо и с некоторым отвращением. Ладно, будем молчать. Молчать с бешенством, со страстью!.. Со своей стороны я заметила, что, когда Жан начинает говорить о своей семье или о себе, его лицо принимает особое выражение.
Он говорит: «Мой отец… Мой дядя Ла Урметт…» – и это звучит одновременно и легкомысленно, и весомо. Он говорит: «В тот год скончалась моя бедная мамаша» тоном благодушного презрения и добавляет ради красного словца: «Все мы повинны в том, что наши матери в каком-то смысле умирают с горя!»
Я могла бы ему ответить: «Только не я» лишь для того, чтобы увидеть, как он удивится, выпятив подбородок и подняв брови: «А что, мюзик-холльные актёрки имеют, оказывается, и семьи? Представляю себе, что это такое…» Зато всякое упоминание о Майе он воспринимает без всякого смущения, с большой охотой: «Мы, конечно, позавтракаем на этой неделе все втроём?»
Я нашла это «конечно» слегка чрезмерным и ответила одним из тех «сложных» взглядов, в которые, как Жан с неодобрением говорит, я слишком много вкладываю. Он мне не без иронии поаплодировал:
– Отлично! Быть может, этот взгляд и годится только для домашнего употребления, но сам по себе он очень хорош!
Когда проводишь в поезде двенадцать часов кряду, то как-то там обживаешься, даже если мало разговариваешь. То презрение, которое Жан, не упуская случая, выражает по отношению к моей бывшей профессии, доказывает, что он об этом непрестанно думает, желая её зачеркнуть, и что его влюблённость распространяется несколько дальше, нежели желание провести вместе следующую ночь…
Дважды Жан вдруг так резко вставал, что можно было подумать: он сейчас остановит поезд и сойдёт, но потом он всё же успокоился, сел и покорно сказал:
– Простите меня, в поезде я всегда становлюсь злым. В машине я просто прелесть, а железнодорожный вагон – это как тюрьма, из которой…
– …не выйдешь…
– …вот именно, и заключение это длится бесконечно долго! В любом месте нам было бы лучше, чем здесь. А от вашей терпеливости и святой пришёл бы в ярость.
– Знаете, привычка к поездам…
– Да, знаю, знаю. Не заводите только вашу песенку о гастролях, не то я за себя не ручаюсь!
Я смеюсь, потому что подумала о Максе и потому что мне уже нравится обманывать Жана насчёт причин моего веселья… В его обществе я явно не становлюсь более добродетельной.
А на самом деле в этом вагоне, пропахшем апельсиновыми корками, пылью и типографской краской от свежих газет, совсем неплохо. Только нам надоело здесь быть. Наша тяга друг к другу делает мучительными как затянувшиеся паузы, во время которых мы якобы отдыхаем, так и долгие беседы и даже попытки развлечься вроде пресловутой прогулки на парусной лодке. Совместные обеды казались мне нескончаемыми, а вот он не в силах вынести двенадцати часов тет-а-тет. Если бы он посмел, то воскликнул бы: «Давайте играть во что-нибудь другое».
О, прохожий с переменчивым настроением, Незнакомец из моего сна, я знаю, какая игра была бы тебе по душе, я сама тоже о ней думаю…
«Это удобнее», – сказал Жан. Вот слово, которое может далеко завести. Конечно, мне удобнее отдать свою багажную квитанцию его лакею, чтобы он отвёз мои чемоданы в гостиницу «Мёрис». Сесть в его автомобиль и тут же помчаться по лоснящейся мостовой, конечно, удобней, нежели воздержаться.
К тому же теперь мои чемоданы – это просто чемоданы, и я готова доверить их первому встречному. Я больше не вожу с собой мой драгоценный обшарпанный сундучок, в котором были упакованы театральные костюмы, это сокровище, за сохранность которого мы с Врагом дрожали при каждой поездке:
– А вдруг эта треклятая багажная служба опять потеряет сундук!
Деревянные поперечины этого сундука, обтянутого просмоленным полотном, торчали, как рёбра загнанной клячи. Его углы, которые мы с Брагом вскладчину оковали железом, не боялись дурного обращения носильщиков и небрежности рабочих сцены – они никогда не сносили вниз багаж, а катили его по лестнице, словно по склону холма… Бока сундучка, пёстрые от гостиничных наклеек, привлекали глаз, а когда его открывали, то в помещении разом начинало пахнуть нафталином, крашеной-перекрашенной шерстью и чуть подопревшей кожей.
– Неужели вы меня бросите и не заедете ко мне? – спросил Жан. – Во-первых, это почти по пути, а во-вторых, мы посмотрим, нет ли каких-нибудь вестей от Майи, может быть, она звонила или написала… Если захотите, мы что-нибудь выпьем и вы стащите у меня фрукты – они наверняка будут лучше тех, что вам предложат в гостинице…
Я промолчала, и тогда Жан добавил небрежно:
– Я вас не приглашаю сегодня на осмотр моего жилища, оно настолько привлекательнее при свете дня.
Он необычайно весел и всё время что-то напевает, ни минуты не сидит спокойно, всем своим видом демонстрируя радость возвращения, чему я являюсь лишь свидетелем, ибо разделить её с ним не могу. В прежнее время, когда мы возвращались из гастролей, Браг, когда мы подъезжали к Парижу, буквально начинал трепетать: «Ах ты, моя старенькая деревушка!» Даже Фосетта, когда я брала её с собой, нюхом узнавала пригород, начинала нервно чихать и рваться к выходу… Но я… Не станете же вы от меня требовать, чтобы, издали завидев гостиницу «Мёрис», я испытывала то же чувство, что и бретонец, издалека узнавший свою колокольню… Я вздрагиваю, неожиданно получив фамильярный товарищеский шлепок по колену, а потом рука в перчатке захватывает мою, как тогда, в Ницце.
– Что это вы?
– Сам не знаю, просто радуюсь. Я люблю свой квартал. Мне приятно, что мы туда едем вместе.
– Я его отлично знаю, ваш квартал. Я там жила… Когда-то…
– В самом деле?!
Его интонация меня забавляет – в ней есть порицание, но нет желания что-нибудь узнать. Наш автомобиль останавливается, и я выскакиваю, не ожидая приглашения: захотелось подвигаться, глубоко вдохнуть свежий воздух, это был неосознанный порыв, не годящийся для тех, кто намерен путешествовать вдвоём… Было уже темно, сыро и тепло. Далёкой памятью я узнаю этот ночной запах бульвара Бертье, по которому часто гонят стада, и там долго стоит в воздухе запах тёплого навоза, словно в хлеву или в овчарне…
Жан живёт в одном из последних особняков бульвара. Мне кажется, что давным-давно, вскоре после свадьбы, мне случилось быть в этом доме… Да, мне кажется, я не ошибаюсь… Узенькая лестница наверх, налево – столовая, направо – гостиная, но теперь там стены покрашены светлой краской, а деревянные перила до блеска натёрты ароматным воском.
– Странно, это совсем не похоже на дом мужчины!
– Тем не менее я сделал из него дом одинокого мужчины. Когда я предложил Майе обставить для неё этот дом, она сказала мне, что я наглец, предлагая ей такой скворечник. Маленькие особняки нынче не в моде.
– Ой, огонь в камине!..
Пламя от больших горящих поленьев освещает комнату, дверь в которую Жан только что открыл. Мой выкрик был таким непосредственным и радостным, что Жан вопросительно посмотрел на меня, как всегда подняв брови и выпятив подбородок, что придаёт его удивлению оттенок неодобрения.
– Конечно, вы не понимаете… Нет, не зажигайте свет, так огонь лучше виден… Вы не понимаете, что… Вот уже скоро март, значит, я не видела огня в камине целый год.
– Вы смеётесь?
– Да нет же!.. И где, по-вашему, я могла бы его видеть?.. Даже в хороших гостиницах в номерах уже нет каминов. Вот и выходит…
Я замолкаю от охватившей меня лени, оттого, что мне стало вдруг хорошо. Я протягиваю руки к огню. Камин так и пылает, такое пламя, наверно, бывает только у холостяков, когда слуга не жалеет подкинуть лишнее полено. В очаге что-то гудит и потрескивает, время от времени раскалённая головешка вываливается на мраморную плиту перед камином и там сгорает дотла, словно кусочек ладана. От неё поднимается вьющаяся ниточка дыма, распространяя по комнате запахи сандалового дерева и креозота.