К подобным сомнениям я не раз возвращался в течение последних лет, но все время мне удавалось отвести их каким-нибудь софизмом. Однако в тот вечер они так овладели мной, что я сидел в совершенно подавленном настроении и c таким чувством горечи, которого не могло заглушить даже хорошее вино.
Тем временем стало поздно. Игроки покинули трактир, только шахматной партии не видно было конца. Я наконец собрался уходить, только теперь сообразив, что крепкое вино и тяжелые мысли являются не лучшим сочетанием. Моя голова гудела, a на сердце я испытывал неприятную тяжесть. Все же мне стало лучше, когда я вышел на свежий ночной воздух и направился хорошо знакомой мне дорогой к гостинице. Мне не встретилась на пути ни одна живая душа, кроме ночного сторожа, совершавшего по этому старинному городу свой ночной обход — как и встарь (по крайней мере, в описываемое мною время), c неизменными пикой и фонарем. Фонарь был ни к чему, так как волшебный лунный свет освещал улицы и крыши домов и причудливые орнаменты на старинных эркерах и даже надписи над дверями домов были видны, как днем. Ночь выдалась настолько чудесной, что я сделал приличный круг, прежде чем решился возвратиться в мою комнату, где днем было довольно душно. Я утешал себя надеждой, что горничная не забыла открыть окна.
Вернувшись в конце концов в гостиницу, я нашел дверь еще открытой, a портье мирно спящим в своей каморке. Я не стал нарушать его покой, поскольку ключ оставил в замке. Дорогу до лестницы, ведущей наверх, я мог бы найти и при тусклом свете газового фонаря без провожатого. Я был уверен в том, что этой ночью хорошо высплюсь, так как во всем теле чувствовал свинцовую усталость. Но, открыв дверь, я увидал нечто такое, что с меня мигом слетела вся моя мечтательная одурь, и я, вскрикнув от неожиданности, застыл на месте.
Оба окна в комнате выходили на пустую площадь и позволяли лунному свету беспрепятственно проникать внутрь. Тем более темным казался дальний угол, в котором стояла кровать, a напротив нее, y другой стены — диван. И тем не менее я отчетливо видел, что кто-то сидел на диване: это была фигура женщины, одетой во все черное, и лишь лицо было единственным светлым местом, выделявшимся на сплошном темном фоне. Оно смотрело неподвижно сквозь черную вуаль, которую она придерживала одной рукой под подбородком, в то время как другой сжимала букет цветов перед лицом. Она, вероятно, вынула его из стакана, который стоял на столе перед диваном; это были несколько poз и веточка жасмина, нарванные для меня в саду после обеда женой моего друга.
Закутанная фигура в черном не шелохнулась, даже когда я вошел в комнату. Только после того, как мне удалось овладеть собой и подойти вплотную к столу — говорить я еще не мог и по-прежнему не верил своим глазам, — незнакомка подняла голову, которая прежде покоилась на спинке дивана, и, несмотря на темноту, я отчетливо увидел громадные серые глаза, устремленные на меня.
— Абигайль!
Фигура не шелохнулась. Ее, казалось, совершенно нe смущало быть со мной рядом в этот непривычный час и в этом месте. Лишь ее рука с букетом опустилась на колени. Затем, через некоторое время, она произнесла (ее голос при этом был неприятно чужим):
— Вы в самом деле еще помните меня? Значит, все ваши старания забыть меня оказались напрасными? Ну что же, это делает вам честь. Я вижу; что не ошиблась в вас.
— Абигайль! — снова воскликнул я. — Возможно ли это? Вы здесь? Как вы решились прийти в такое время сюда?
Мои глаза уже привыкли к полумраку, и я отчетливо разглядел, как холодная нетерпеливая гримаса исказила ее рот. Впрочем, она была красивее той, чей образ сохранился в моей памяти, хотя и несколько более бледной и c болезненно сходящимися время oт времени к переносице бровями.
— Как я сюда попала? — медленно отвечала она несколько хрипловатым голосом, как человек, привыкший к одиночеству и многодневному молчанию. — Это очень просто. Я узнала, что вы какое-то время будете здесь. Я знала, что вы меня не станете разыскивать. Тогда я решилась прийти к вам. Наверх меня, правда, никто не провожал. Портье спал. Однако на черной доске внизу я прочитала ваше имя и номер вашей комнаты. Тогда я взяла на себя смелость уютно устроиться здесь и ожидать вас. Мне очень хотелось бы поприветствовать моего старого друга, потому что я так одинока: мой муж умер три года назад. Вы же знаете: оп revient toujours![4] Правда, такое несчастное revenant[5] являет собой довольно жалкую фигуру, но. пусть я даже стала некрасивой, вы не должны меня упрекать. Вы же сами виноваты в этом. Впрочем, не будем сейчас oб этом. Не стоит омрачать эти немногие приятные минуты настоящего малоприятным копанием в прошлом.
Я все еще не находил слов. Я терялся в догадках: что могло сулить мне это приключение? Абигайль, которую я знал такой сдержанной и гордой, здесь, в полночь, в моей скромной комнатке в гостинице — и только для того, чтобы поприветствовать меня?
— Здесь так темно, — наконец пробормотал я, — позвольте мне включить свет.
— Нет, не стоит, — остановила она меня. — Здесь достаточно светло, чтобы видеть глаза друг друга, a большего и не нужно. Надеюсь, вы не забыли, как я горда, и поэтому вы не должны увидеть на моем лице следы многих лет, утекших с момента нашей последней встречи. Я не очень весело проводила все это время. Если бы вы меня не бросили, я, возможно, была бы счастлива, а кто чувствует себя счастливым, тот не стареет!
— Сударыня! — воскликнул я, желая сказать ей, что, хоть я и не чувствую себя совершенно невиновным, но в том, что произошло между нами, есть доля и ее вины. Однако она, не дав мне договорить, продолжала:
— Называйте меня моим девичьим именем, а не «сударыней». Пока был жив мой муж, я вынуждена была мириться с этим обращением, которое мне не шло. Я была лишь милосердной сестрой моего доброго мужа, a не его женой. И, кстати, его моделью, которую он боготворил, на которую он молился и чью красоту не уставал восхвалять. Сначала мне это нравилось, но вскоре наскучило. И необходимость позировать ему в тысячах поз в конце концов стала для меня невыносимой пыткой. Ho что мне оставалось делать? Это было его единственной радостью, и я не могла лишать его этого; он был таким благородным, милым человеком, намного лучше вас. И все-таки я почувствовала облегчение, когда он окончательно избавился от своих страданий.
— Абигайль, — сказал я, — наконец-то я смогу сказать вам обо всем, что так долго терзало мою душу. — И тут я рассказал ей все: и o том, как я страдал из-за ее холодности, и o моей тщетной надежде на то, что за время моего длительного пребывания на фронте ее сердце смягчится, a также о том, что я наконец отчаялся растопить лед в ее душе.
— Ох, — c легкой дрожью в голосе сказала она, — вы все это изображаете слишком в свою пользу, милостивый государь. Если бы вы меня по-настоящему любили, вы никогда бы не утратили терпения и ждали бы, пока я, вынужденная в любви читать по складам, дошла бы наконец до «я», после того как уже однажды сказала «a». Однако пока вы были на фронте, меня для вас не существовало.
— Как вы можете говорить это! Все письма, которые я вам писал…
— Я не получила ни одного.
Мы пристально посмотрели друг на друга. Казалось, y нас обоих возникло подозрение, что ее мать скрывала мои письма. Но ни я, ни она не решились сказать это прямо.