Александр Александрович, Валерий Георгиевич и Никита Васильевич спали в одной палатке, каждый в своем спальном мешке. Их командирская палатка стояла немного в сторонке. Альгерт Михайлович поставил себе отдельную небольшую палаточку.
Хотите ли несколько штрихов бивуачного и лагерного быта? Александр Александрович назначил в группе «мать» и «отца». Матерью была Лена Басова, деловая и спокойная девушка, несколько постарше своих подруг, а отцом – Виталий Ярош, высокий, сутуловатый парень, говоривший, как мне показалось, с отдаленным украинским акцентом. У «матери» хранились все деньги, которыми располагала группа, и она этими деньгами распоряжалась. Когда было решено, что завтракать я буду на бивуаке, а не в столовой, то деньги за эти завтраки я вручил тоже «матери». Значит, она была вроде казначея. Практически же снабжением занимался Виталий. Ездить во Фрунзе пополнять запасы продовольствия, хранить их входило в его обязанности.
Двое дежурных – юноша и девушка – превращали продукты в пищу, горячую и в общем-то годную к употреблению.
Очаг с самого начала расположили около большого бегемотообразного камня, на котором вечером, когда после исполнения всех хозяйственных нужд очаг превращался просто в костер, рассаживались кто успел. Остальные садились вокруг огня на других, более мелких камнях.
Ребята где-то нашли спинку от кровати, положили ее над очагом, и теперь можно было обходиться без обязательных на каждой туристской картинке палок над костром – для подвешивания кастрюль и ведер. Более прозаично, но и более удобно, кастрюли и ведра ставились у нас, как на плиту, на эту решетчатую спинку кровати. Основными продуктами были рис, манка, макаронные рожки, какао. Дополнительными – мясные консервы, сгущенное молоко, печеночный паштет, сливочное масло. Разумеется, хлеб. Мисок не хватало на всех. Некоторые девушки объединялись и ели кашу или рожки из одной миски. То же самое Делали мы с Олей. Дежурная клала нам в миску двойную порцию огненной – из ведра – еды. Мы отходили в сторону, садились на камни и поглощали горячее варево, водя ложками по обочинам миски, где каша остывала быстрее.
После каши или рожков следовала кружка какао, сваренного в другом ведре, со сгущенным молоком. С какао съедался кусок хлеба, намазанный сливочным маслом.
Однажды Оля взмолилась, узнав, что на ужин опять будут рожки. Я взял ее с собой в лагерную столовую. Однако по закону подлости (в существовании которого не сомневаются все более или менее наблюдательные люди) и в столовой в тот вечер оказались те же самые рожки.
Я не обедал на бивуаке (кроме походных дней), поэтому не знал, какими супами кормили «мать» и «отец», свою прожорливую после скалолазания ораву. Только один раз поневоле пришлось принять участие в их обеде.
Наступила очередь Ольгиного дежурства. В силу обостренной добросовестности и стремления делать все хоть немножко лучше, чем другие, она уже за два дня была озабочена и встревожена.
– Папа! Как же я буду кормить их рожками, если они мне и самой надоели?
– Как следует надоели?
– Когда в Москве ты захочешь сказать мне какую-нибудь гадость, скажи одно только слово – «рожки». Этого будет вполне достаточно.
Выручил случай. Альгерт Михайлович, побывав после подъема за кустиками, вернулся с прекрасным подберезовиком в руке. Он положил его на большой камень около очага. Сам по себе этот гриб не имел никакого хозяйственного значения, но он навел меня на мысль, и, побродив по заросшей лесом морене, я набрал превосходных, крепких, без червоточинки, подберезовиков. Несколько сыроежек, несколько маслят и четыре крупных дождевика могли бы вместе с подберезовиками создать тот букет, ради которого стоило трудиться. Я включился в готовку обеда. Я сам перебрал и нарезал грибы. Картошка нашлась. Репчатый лук нашелся. Оставалось добыть сметану. Я вспомнил юрту, где мы с Олей пили айран, и действительно добыл там двухлитровую банку свежей сметаны, которую и бухнул в ведро целиком, когда суп уже был готов и миски были разобраны.
Ольга с сияющим видом раздавала добавки во множество мисок, тянущихся к ее половнику. Я думаю, что если бы просто вылить в ведро столько сметаны и по вкусу посолить, получившуюся бурду уже можно было бы есть и похваливать. Новый вкус бурда приобрела бы с добавлением картошки и лука, то есть из бурды она превратилась бы в хороший суп. Мое детство прошло именно на таких картофельных супах с добавлением молока или сметаны. Такой суп у нас называется беленым. Беленый суп. Если же беленый суп облагородить четырьмя сортами свежих грибов… Мне, конечно, не дали уйти в лагерную столовую, и я разделил заслуженный триумф Ольги, а заодно съел еще миску рисовой каши на второе и запил все это кружкой сладкого чая.
В лагере я жил в большом деревянном доме, похожем по архитектуре на отели в горных, горнолыжных, горнотуристских местах где-нибудь в Альпах или Татрах. Весь низ этого дома занимали столовая и кухня. Наверх вела очень крутая, только что не отвесная лестница. Наверху – большая терраса в сторону лагерной площади, а также узкий коридор с дверьми направо и налево. Над дверьми вместо номеров висели фанерки с названиями разных вершин и обозначениями их высоты: «Бокс», «Корона», «Свободная Корея», «Адыгене».
Мне досталась комната под вывеской «Бокс». Это было квадратное помещеньице, в котором уставились койка, стол, задвинутый вплотную в угол, шкаф и стул. Свободного места уже не оставалось. Но мне и не нужно было свободного места. Не плясать же после травянистых склонов и осыпей. В окно слышалось журчание ручья. Ночью в окно лился лунный свет, обогащенный мерцанием снежной шапки Теке-Тор, а также лился и воздух, охлажденный до нуля и немного ниже.
В первое же утро я пустился в осмотр дома и всех его закоулков. Путешествие было как бы небрежным, а на самом деле внимательным и подробным. Однако – безрезультатным. Не может быть, думал я, чтоб такой большой дом, похожий на швейцарскую гостиницу, в котором не только живут, но еще и работают поварами, официантами, судомойками… не может быть! Просто архитектор очень остроумно решил проблему, замаскировал, и надо найти. После долгого и бесплодного изучения всех особенностей архитектуры этого замечательного дома я приступил к осмотру прилегающей к дому местности. Но и здесь не ждало меня никакого успеха. Между тем время шло, и в нетерпении (вполне понятном) я спросил наконец у первого попавшегося спортсмена, проходившего по территории лагеря:
– Скажите, для жильцов этого дома, в котором столовая, где это?
– А здесь все равны. Для всех это вон там, в конце территории.
Умывальника тоже не было в странном доме. Спортсмены бегали умываться к ручью. Для меня, впрочем, обе проблемы, как известно, отпали со второго же утра: я умывался на бивуаке после зарядки, а тропинка на бивуак пролегала как раз мимо того места, на которое протянутой вдаль рукой показал спрошенный мною спортсмен.
В столовую обитатели лагеря приходили по гонгу: железная палка и голубой баллон из-под газа, висящий на еловой ветви. В тренировочных костюмах, в пуховках, в штормовках с обтрепавшимися краями рукавов альпинисты заполняли зал и рассаживались за столики. Александр Александрович разъяснил мне разницу между альпинистами и горнолыжниками. Альпинист пренебрежительно относится к красоте своей альпинистской одежды. Как будтo нарочно даже старается одеться как можно хуже, измятее, дранее. Парусиновую штормовку он может подпоясать репшнуром, то есть попросту веревочкой. Штормовые брюки, как правило, коротки. Края брюк обтрепаны. Пуховка сама по себе уже не придает фигуре изящества и стройности.
Но, возвратившись в город, альпинист не прочь шикнуть красивой спортивной одеждой и порисоваться в ней. Яркий свитер, дорогие спортивные брюки, изящная шапочка…