- Ты моряк? - спросил его рулевой на том жаргоне, на каком объясняются люди, привыкшие болтаться по свету; язык этот весьма распространен, хотя невозможно зафиксировать его лексически и подвергнуть научному исследованию, поскольку он основывается преимущественно на мимике и жестикуляции.
Франта пытливо посмотрел на рулевого и, так как добродушная венская физиономия ему понравилась, ответил довольно приветливо:
- А если да, то что? И если нет - что дальше?
- Так моряк или нет?
- Правду сказать, нет. Но силенки хватает, и кое-что могу выдержать.
- Одним словом, ты не zimperlich? Франте, уроженцу Праги, это выражение было знакомо, и он презрительно цыкнул.
- Это я-то zimperlich? Хотел бы я знать, с чего это мне быть zimperlich. Могу не спать хоть две недели кряду, а то, коли угодно, засну под виселицей, и кулаком вола свалю. Вообще - на, пощупай!
Он напряг бицепс на правой руке, и рулевой пощупал.
- Ничего,- одобрил он.- Поступай к нам юнгой, мы везем одного господина, который хорошо платит.
- Куда идете? - осведомился Франта и, узнав, что в Стамбул, разочарованно осклабился:
- Ах, в Стамбул? В аккурат. Только и жду - в Стамбул. Как раз - в Стамбул. Во идея-то - в Стамбул! Столько красивых городов на свете, а их несет в Стамбул. Отчего бы вам не двинуть прямо в преисподнюю? Я бы туда охотнее попал, чем в Стамбул. Держи карман шире - Стамбул!
- А что? - спросил рулевой.- Что там случилось, в этом Стамбуле? И что творится тут, отчего все забились по щелям, как клопы?
Настроение у Франты испортилось.
- Дела разные тут творятся.- Сказав так, он допил кружку и поставил ее на стол вверх дном. И в объяснение пустился не ранее, чем рулевой, кивнув еврею-корчмарю, заказал новую порцию.
Краткий, но красочный рассказ Франты об убийстве султана Ахмеда и о преследовании сторонников его первого визиря, паши Абдуллы, заинтересовал, правда, матросов с "Дульсинеи", однако не до такой степени, чтоб исторгнуть у них крики ужаса; мир турок и их политика были им абсолютно безразличны, или, если выразиться на упомянутом жаргоне - "шмафу".
- Н-да, уж верно, что дела,- изрек рулевой.- Ну, если в Стамбуле такое творится, пожалуй, мсье Кукан повернет обратно и вряд ли захочет доплыть дотуда. И ты, приятель, спокойно можешь поступить к нам на судно. Правду я говорю? - обратился он к своим.- Ядрена вошь, да скажите же тоже хоть слово, ребята, чего сидите, словно у вас язык примерз? Оба матроса согласно промычали что-то. Этой мимолетной интермедии было достаточно, чтобы Франта, пораженный именем "мсье Кукан", успел прийти в себя.
- А он кто, этот ваш Кукан? - спросил он.- Капитан?
Получив в ответ, что это не капитан,- капитаном у них голландец, и зовут его Ванделаар, а это пассажир, ужасно знатный господин, который для себя одного нанял судно от Марселя до Стамбула,- Франта сделал сначала основательный глоток из кружки и уже потом сказал:
- А если этот Кукан не раздумает и все-таки попрется в Стамбул спрячете меня, когда туда доберемся?
И сам вопрос, и условие это были всего лишь дипломатической стратегией Франты, который опасался, что если он слишком круто повернет от своего непреодолимого отвращения к Стамбулу, то это может вызвать подозрения. Но славные ребята с "Дульсинеи" не доросли до таких тонкостей. Они заверили Франту, что бояться ему нечего, его спрячут так, что и черт не отыщет, и никому словечком не проговорятся, поскольку им решительно все равно, кто такой Франта и что там у него на совести, почему он так боится и брезгует Стамбулом.
- А потом куда пойдете? - спросил еще Франта и, услышав, что в Марсель, заявил: - Ладно, по рукам. Сколько платить будете? - И протянул раскрытую ладонь.
Таким уж он был. Франта Ажзавтрадомой, и да будет ему за это воздана хвала: трусливый, как недавно в Смирне, когда, чувствуя себя преданным и проданным, без колебания смазал салом пятки, не видя, во имя чего ему рисковать жизнью, и без того висящей на волоске; зато самоотверженный, когда надо спасать друга, который, ничего не подозревая, стремился к погибели. В сущности, Франта был такой же рационалист, как и сам Петр, который никогда ничего не предпринимал - или думал, что не предпринимает,во имя престижа и впечатления и руководился исключительно собственным рассудком; только Франта был более простонародным, а потому, можно сказать, рационалистом более чистой воды, без прикрас и ученых вывертов питомца иезуитов, который в свои двенадцать лет уже болтал на великолепной Цицероновой латыни, в то время как сын потаскушки до могилы так и не научился ни читать, ни писать. Итак, зная только, что он вступает в крайне опасную игру, где ставкой - голова, а она у него одна, и он дорожил ею превыше всего,- Франта со сжавшимся сердцем и с дрожью в душе вышел, сопровождаемый тремя матросами, на улочку, провонявшую рыбой и дымом, чтобы взойти на борт незнакомого корабля, на котором путешествовал Петр. Право же, связать свою судьбу с человеком отчаянной храбрости, которому грозила страшнейшая опасность всюду там, куда распространялась власть турок, ступить на его судно под самым носом у чинов турецкого порта - нет, то была игра отнюдь не в жмурки, тут пахло возможностью сесть на кол или в лучшем случае упокоиться на дне морском.
И вот, когда Франта и конвоировавшие его, словно арестанта, матросы выбрались на набережную, в залив входил, царственно выступая из тумана и подавая сигналы звоном колокола, роскошный, огромный, от киля до клотика почтенный и солидный купеческий трехмач-товик; именно такого без толку дожидался Франта уже несколько дней. И что лучше всего - это гордое круто-бокое судно было христианским; Франта, правда, не умел прочитать его название, зато прекрасно разглядел латинские буквы, совершенно не похожие на турецкие закорючки. Тут Франта вздохнул и молча сел в шлюпку, рулевой взялся за руль, гребцы налегли на весла.
На палубе "Дульсинеи", такой жалкой в сравнении с великолепным купцом, который, по выражению сухопутной крысы Франты, мог в два счета ее затоптать, стояли два человека, низенький и высокий. И хотя Франта неясно различал лицо высокого, он догадался, что это и есть Петр. Счастье еще, подумал Франта, что эти типы не знают, кого везут... Высокий человек предположительно Петр - смотрел на шлюпку в подзорную трубу, но вскоре передал ее низенькому и скрылся с палубы. В ту же минуту купец, бросивший якорь примерно в ста саженях от "Дульсинеи", дал два пушечных выстрела, и на его фок-мачте весело взвился вымпел с голубыми полосами, как известно, означавший, что капитан желает пополнить команду.
Это уж было не просто невезенье, это было свинство, насмешка судьбы, удар ниже пояса и плевок в глаза Франты. Его охватила такая злость, что задушить матросов, увозивших его на своей утлой, проклятой, качающейся скорлупке было бы в его глазах вполне справедливым делом. Зачем полезли ко мне, думал он, с чего заговорили, когда я спокойно и прилично пил свое вино и никого ни о чем не просил? Могли ведь пройти мимо, и никогда бы я с ними не встретился, не узнал бы, кого они везут на своей гнусной, трижды клятой старой галоше, и совесть моя была бы чиста, и пускай бы Петр сам выкарабкивался как знает, меня бы там не было, и считал бы я его мертвым, может, даже оплакал бы его, и нанялся бы на этот большой красивый корабль, среди пассажиров которого наверняка нет никаких изгнанников, тринадцатикратно умерщвленных и все-таки живых, и наверняка этот купец держит курс не на Стамбул, а на Венецию или в худшем случае на Геную, черти б его так заманивали! В полном расстройстве чувств Франта даже подумал, не выпрыгнуть ли из шлюпки и уйти вплавь, но отказался от этой мысли, осознав, к собственному удивлению, что если бы даже это и удалось - что совершенно неправдоподобно, так как при первой же попытке ребята хватили бы его веслом по башке,- он все равно никак не смог бы изменить или перечеркнуть тот факт, что он, Франта, знает, где и в каком положении находится Петр, по уши в смертельной опасности, которой избежит лишь, если Франта вовремя предупредит его. Озаренный сознанием всего этого - подобные озарения случались с ним редко,- сын побродяжки покорился своей участи и, когда шлюпка причалила, бодро взобрался по трапу на палубу "Дульсинеи".