- А я побежал на помощь вот этому господину,- рулевой показал пальцем на Франту.- Кто-то напал на него, я услышал шум драки, ну и побежал на помощь господину...
- Хороша помощь, колбасник несчастный! - перебил его Франта, после чего, скрывшись на минутку в каюту, выволок оттуда за ногу тело еще одного матроса.
- Эта сволочь первая напала на меня, на сонного, но я успел ногой выбить у него нож и сдавить ему глотку. Рулевой подоспел ему на помощь, и счастье еще, капитан, что вы стали его кликать, потому как я себя не помнил и не знаю, чем бы кончилось дело.
- Еще одним матросом меньше! - вскричал капитан, от ярости багровый до такой степени, словно ему уже до гробовой доски не суждено было обрести нормальный цвет лица.- И все оттого, что мсье де Кукан пренебрег моим приказом, вылез из каюты и решил поиграть в моряка, как мальчишка играет в солдатики, да при своей неловкости, естественно, свалился с рея! Покорно благодарю, мсье де Кукан!
На это Петр, с трудом владея собой, возразил, что упал он не из-за своей неловкости, а потому, что кто-то перерезал тали, на которых держится рей, давно им излюбленный. И не случайно на его друга напали в то же самое время, когда случилась неприятность с реем; неужто капитан не видит, что тут продуманный и хорошо подготовленный заговор?
- А вы при данных обстоятельствах ожидали чего-нибудь другого? спросил капитан.- Некогда мне спорить с вами, мсье де Кукан, скажу только не будь вы пассажиром, я бы приказал вам за неповиновение всыпать двадцать пять плетей. И марш оба в каюту! На этом судне командую я, и кто мне не повинуется, будет наказан.
- Приношу вам свои извинения, капитан,- сказал Петр.
- Очень благородно с вашей стороны. Однако этим вы не воскресите человека, чья смерть на вашей совести!
Петр повернулся и, сопровождаемый Франтой, удалился в каюту.
- Как это ты стерпел от такого сморчка? - спросил Франта.- Чего не дал ему в рожу?
- Потому что он прав,- ответил Петр, усаживаясь в кресло.- Правда, я мог возразить, что он не приказывал, а просто советовал не выходить из каюты, но в данной щекотливой ситуации нет смысла играть в слова. И я ничуть ему не удивляюсь и не обижаюсь на то, что у него на меня зуб. Зачем я распустил язык и открыл ему, что я и есть паша Абдулла?
- Ты, Петр, всегда был хвастун.
- Главное, он показал себя честным человеком и не соблазнился миллионом принца Мустафы, будь проклято его имя! И все-таки я не похож на моего приятеля отца Жозефа, который радуется всякому унижению, всякому оскорблению и грубости, какую ему швыряют в лицо, потому что верит, будто в воздаяние за это ему скостят посмертные муки в чистилище;
во мне оскорбления пробуждают ярость, и если у меня нет возможности эту ярость свободно излить, я готов лопнуть или биться головой об стену.
Чувствуя, что он вот-вот лопнет, Петр вскочил, чтобы облегчить душу вторым способом, то есть биением головой об стену, да вовремя смекнул, что это был бы поступок слабого человека, поступок совершенно бесполезный и недостойный. Посему, махнув рукой, он снова повалился в мягкие объятия кресла.
- Никогда не говори,- произнес он, помолчав,- что потерял то или иное. Говори всегда: я его вернул. Умер твой друг? Он был возвращен. Жена умерла? Она возвращена. Ты лишился имущества, должности, звания, власти? Да нет, и это все возвращено. Ты скажешь: тот, кто все это у тебя взял,- негодяй. Но что тебе до исполнителя таких возвратов? Пока тебе что-то еще оставлено относись у нему, как проезжие относятся к постоялому двору, в котором остановились на ночь, то есть как к чужой вещи. Такова примерно мысль стоика Эпиктета, и нет сомнения - мысль мудрая; сам Эпиктет часто черпал в ней утешение. Но Эпиктет был рабом, и что еще хуже - рабом, смирившимся со своей участью. Его господин был садист и любил развлекаться, истязая раба. Однажды он сжимал ногу Эпиктета в каких-то тисках, и раб спокойно предупредил хозяина: острожнее, нога-то сломается. И сломалась... Вот видишь, сказал Эпиктет.
- По крайней мере, избавился от работ, лечился,- пробормотал Франта, растянувшись, как был, одетый, на койке Петра.
- Да видно, плохо лечился - на всю жизнь остался хромым. Не выношу я такого безразличия к собственной жалкой судьбе. Поэтому мне куда милее Марк Аврелий, который, правда, причислял себя к стоикам, зато был, по крайней мере, императором. Мне в нем симпатично то, что он поступил так же, как я, конфисковав драгоценности у своих придворных, когда ему понадобились деньги на войну. А одно его высказывание мне особенно по нраву: будь гордой, душа моя, побольше гордыни перед самой собой! Но хватит о стоиках. То обстоятельство, что мне на ум пришли именно они, служит мерилом глубины несчастья, в которое я ввергнут, ибо, и в этом ты меня не разубедишь, стоицизм - вроде конфетки для людей незадачливых и злополучных.
Франта, впрочем, не думал ни в чем его разубеждать, поскольку просто заснул.
Затем события понеслись кувырком.
В первом часу, как обычно, юнга Беппо принес Петру и Франте обед, который, кстати, с каждым днем становился все более скудным. Сегодня он состоял из малой порции рыбного супа, тонкого ломтика веронской колбасы и одного сухаря. Беппо, обычно подвижный как змейка, сегодня, видно, страдал морской болезнью: лицо пепельно-серое, губы бескровные, под глазами желтые пятна, и тащился он еле-еле.
Петр, которому симпатичен был ловкий маленький итальянец, спросил, что с ним такое, на что Беппо, сдерживая плач, ответил, сморщившись:
- Живот у меня болит, худо мне очень, господин... Вы лучше не ешьте этот суп - я выхлебал половину ваших порций, и сразу мне сделалось плохо...
Он упал на колени.
- Я больше не выдержу! - Он принялся с криком колотить кулаками по полу.- Мочи моей нету!
Франта, подойдя к нему, изо всех сил надавил ему на желудок, чтобы вызвать рвоту, но Беппо только тихонько застонал, плечи его два-три раза конвульсивно дернулись, и он вывалился из рук Франты, мгновенно превратившись в нечто неподвижное и неживое.
- Конец,- произнес Франта.- Это крысиный яд, я знаю.
Петр поднялся от тела юнги.
- Да, крысиный яд. Я его. тоже знаю, потому что был морильщиком крыс. И если я перестал быть правой рукой султана, то сделался чем был: крысоловом. Я потерял Лейлу, которая была дорога мне, потерял султана, которого любил, и осталось мне только одно...
- А именно? - полюбопытствовал Франта.
- Отвращение и ненависть к крысам. И он стал заряжать свои пистолеты.
- Заряжай и ты, перестреляем их всех,- вымолвил он.- Смерть мальчика я им не прощу. Их уже только трое, а у нас четыре пистолета, так что можешь разок промазать.
- Или ты.
- Я никогда не бью мимо цели.
- А как мы поплывем без команды?
- Лучше без команды, чем с такими гнусными мерзавцами. Есть у нас капитан, и под его руководством мы двое справимся. До Реджо как-нибудь доберемся, а там увидим. Пистолеты у тебя в порядке?
Франта кивнул, и Петр, сунув один пистолет за пояс, второй держа в правой руке, поднял тело Беппо, словно оно ничего не весило, и вышел из каюты. Франта за ним. Однако, едва Петр ступил на палубу, как увидел, что сцена отлично подготовлена для трагедии: море, словно возмущенное тем, что произошло на "Дульсинее", сделалось грозным, диким и злобным; страшен был и вид неба, затянутого низкими черными тучами, в разрывах которых тут и там проглядывали жуткие зеленоватые пятна. А "Дульсинея", управляемая капитаном, то металась на дне водяных бездн, то всползала на водяные горы, и посвист ветра звучал приглушенным рыданием. Оба оставшиеся в живых матроса, венский рулевой с разбитым носом и опухшим глазом и тот, кого мы удобства ради назвали северянином - хотя возможно, и даже вероятно, жизнь его была зачата вовсе не на севере,- болтались на вантах главной мачты, карабкаясь к парусам, которые капитан приказал спустить.
- Ха! - вскричал капитан, когда Петр, приблизившись, положил к его ногам мертвого юнгу, и выкрик его смешался со стонами ветра и скрипом мачт и такелажа.
- Вот именно,- ха, это единственное, что тут можно сказать! - заорал Петр, вытаскивая из-за пояса второй пистолет.- Парнишка умер, потому что поел супу, который нес нам на обед! Так что, капитан, порядка ради заявляю вам, что с меня, знаете ли, хватит, и я сделаю теперь единственное, что мне остается.