Погода была великолепная, и окрестности, защищаемые перемирием, сияли желтой жатвой, на которой играло солнце. Лошади ржали от удовольствия при каждом дуновении теплого ветерка, который приносил им запах свежего сена и душистой соломы.
Подышав несколько времени молча этим прекрасным воздухом мира, столь приятным для храбрых воинов, Крильон приблизился к Эсперансу и сказал ему:
— Повторяю еще раз, я нахожу, что вы поступаете неблагоразумно, путешествуя один и без кирасы, когда вы везете с собою две тысячи экю по крайней мере.
— Я? Две тысячи экю? Со мною нет и двадцати пистолей.
— Так вы не получали вашего пенсиона нынешний месяц?
— Получил, но…
— А! Вы тратите столько денег!
— Не для себя, не думайте этого, — с живостью сказал Эсперанс.
— Для кого же?
Эсперанс расстегнул свой полукафтан и вынул маленький кожаный футляр, длинный и узкий.
— Футляр!..
Эсперанс открыл его и показал Крильону.
— Серьги… О! О! Какие славные бриллианты! Надо иметь очень хорошенькие уши, чтобы заслужить подобные бриллианты, — прошептал Крильон. — Ах, мой бедный друг! Если бы Рони видел у вас этот футляр, его уважение к вам значительно понизилось бы.
— За недостатком его уважения, я довольствуюсь на этот раз другим…
Крильон покачал головой.
— О! Не ставьте его низко, — весело сказал Эсперанс, — оно имеет свою цену.
— Вы, вероятно, знаете больше меня на этот счет, но, судя по одним серьгам, я нахожу эту победу значительно дорогой. Вы заплатили за эти серьги, по крайней мере, двести пистолей.
— Четыре тысячи ливров.
— У жида?
— Руанского. У меня выбора не было. Во время войны бриллианты прячут.
— А вам непременно было нужно?
— Во что бы то ни стало.
— Черт побери! Ваша драгоценная возлюбленная очень требовательна.
— Не она.
— Кто же?
— У нее есть мать.
Крильон с движением, которое заставило Эсперанса захохотать, вскричал:
— Честная мать, которая просит свою дочку иметь надобность в бриллиантах, стоящих четыреста пистолей! Прекрасная мать! Попали же вы впросак!
— Позвольте, позвольте, — перебил Эсперанс с той же веселостью, — как вы это устроили! У вас слишком живое воображение. Не мать требует бриллиантов…
— Вы сами это сказали.
— Я сказал, у нее есть мать. Это значит, что мать такая знатная дама…
— Чтобы не унижать в ее особе ее дочери, вы дарите девушке серьги в четыреста пистолей.
— Почти так.
— Какие наглые шлюхи, и вы большой дурачок, мой милый.
— Вы заговорили бы другое, если бы знали Анриэтту. Она годилась бы в дочери королю.
— Что?
— А если она не дочь короля, то брат ее имеет эту честь.
— Что вы за сказки рассказываете? Разве у нас есть сыновья королей, кроме нашего короля?
— Конечно, — отвечал Эсперанс твердо.
— Ах, да! — вскричал Крильон, ударив себя по лбу так сильно, что его лошадь отскочила в сторону. — Да!..
— Вы угадали?
— Дай-то бог, если бы нет. Уж не говорите ли вы о графе Овернском?
— Ведь он сын Карла Девятого и…
— Как! Вы говорите о нем?
— Да…
— Стало быть, эта мать, эта знатная дама — Мария Туше?
— Ну?..
— А теперь мадам де Бальзак д’Антраг?
— Конечно.
— А ее дочь, мадемуазель Анриэтта…
— Образец красоты.
— Бедный мальчик!
Крильон после этого восклицания склонил голову на грудь.
— Боже мой, — сказал Эсперанс, — вы меня пугаете. Вы так смутились, точно я попал в когти дракона.
Крильон не отвечал.
— Если тут есть что-нибудь касающееся чести, — сказал Эсперанс, — будьте так добры, сообщите мне. Как я ни влюблен, я сумею принять меры.
— Как высказать вам мою мысль, не клевеща на женщин, — медленно отвечал Крильон, — или по крайней мере, не имея в виду, что я клевещу? Для меня это возмутительное ремесло, я предпочитаю молчать.
— Но мадам Туше могла быть любима Карлом Девятым, — сказал Эсперанс, — без того, чтобы бесславие отделяло ее от честных людей. Граф Овернский, сын короля Карла Девятого, конечно, принц незаконный, но он все-таки принц, и не знаю, прилично ли показывать отвращение в подобных обстоятельствах. Внизу письма моей матери есть пустое пространство, которое заставляет меня быть очень снисходительным к незаконным детям.
Крильон покраснел, и совесть его окончательно оправдала молодого человека. Эсперанс продолжал:
— Возвращаясь к графу Овернскому, которого, впрочем, я не знаю, я скажу, что его доля почетная. Он воспитывался в кабинете покойного короля Генриха Третьего, и нынешний король недурно с ним обращается. Притом, я у него не бываю. Я ухаживаю за дочерью, а не за матерью.