Синуль задумался.
— Это действительно так? Я не знал, что у Гортензии…
— Ну да, это одно из достоинств ее фигуры.
— А чем он еще отличился, этот супермен?
— Он почти сразу угадал, как ее зовут.
— Надо же, — сказал Синуль.
— Да, и у него такая профессия, при которой приходится работать ночью, это называется — странствующий ночной антиквар.
Синуль поднял бровь.
— Повтори-ка.
Иветта повторила.
Синуль так и застыл с поднятой бровью. Он посмотрел на Иветту, и та тоже подняла бровь.
Поднимем бровь и мы.
Пока Иветта, Синуль, Автор и Читатель поднимают бровь (правую или левую?), мы вернемся назад, в послеполуденный час, когда неспешно завершилась глава, посвященная обольщению Гортензии.
Было жарко. Чуча мурлыкала, как умела она одна. Она мурлыкала, исполняя свой долг, но еще и для того, чтобы звуковые волны от ее мурлыканья, затронув усы Александра Владимировича и смутив его сердце, достигли лап и когтей, вонзившихся в деревянный подоконник кабинета профессора Орсэллса.
Профессор Орсэллс мыслил и громко храпел.
Но жара была такой, что перед тем как погрузиться в раздумья под мурлыканье, он открыл окно. Александр Владимирович прыгнул в комнату. Мурлыканье Чучи стало еще обольстительнее и нежнее.
Александр Владимирович прыгнул на письменный стол. Его морда коснулась изящной мордочки Чучи. Их усы соприкоснулись.
Глава 15
Инспектор Блоньяр
— Понимаешь, Луиза, — сказал жене инспектор Блоньяр, — если нет подозреваемого, это еще куда ни шло, а вот если нет мотива, это просто беда!
— Ты прав, Ансельм, — ответила она. — А почему?
Было воскресенье. Погода стояла жаркая. Жара не прекращалась с начала лета. Инспектор снял пиджак и сидел в гостиной, а его жена Луиза, вернувшись из церкви, пылесосила квартиру. У нее был новый пылесос, купленный со скидкой по совету очень симпатичного представителя фирмы, месье Неликвидиса, который жил как раз в том доме, где проводил расследование ее муж. «Это не случайное совпадение», — подумала она. Она поставила на кухонный стол коробку с пирожными, купленными у мадам Груашан. Они жили невдалеке, на бульваре Мариво, и мадам Блоньяр ходила к мессе в церковь Святой Гудулы. На кухонном столе лежала старая клеенка с рисунком, воспроизводившим вторую слева картину Мондриана на дальней стене первого зала справа в городском музее Гааги. Мадам Блоньяр пылесосила пол. Чтобы заполнить досуг, инспектор обдумывал вслух некоторые трудные дела; несмотря на шум пылесоса, жена его слышала и время от времени отвечала ему, как отвечали ученики Сократу, ибо это помогало ему размышлять.
— Почему? — переспросил Блоньяр. — Узнал мотив — считай, что нашел подозреваемого, вот почему. Нашел подозреваемого или подозреваемых — считай, что нашел разгадку. А нашел разгадку — считай, что арестовал виновных. Арестовал виновных — считай, что их осудили. Выходит, что мотив — это одна пятая всего дела, но без этой пятой нельзя обойтись, и она не менее важна, чем остальные четыре. А знаешь почему?
— Да, в самом деле, почему? — сказала Луиза Блоньяр, на минуту выключив пылесос.
— Согласись, — сказал ее муж, — что расследование — это как дом.
— Верно, Ансельм, теперь, когда ты мне это сказал, я и сама вижу: полицейское расследование совсем как дом, такое образное сравнение весьма смело, но вполне обоснованно.
— Вот-вот: обоснованно! Чтобы построить дом, нужно заложить фундамент, и расследование тоже должно иметь под собой прочную основу, и эта основа — мотив! Некоторые думают, будто основа — подозреваемый, но, по-моему, это все равно что начинать строить со второго этажа, прямо в воздухе: ничего не получится, кроме кучи битого кирпича. Вот почему так трудно расследовать такие дела, как дело Грозы Москательщиков. А если взять добротное, классическое убийство…
Луиза кивнула.
— Как надо действовать? Надо составить список знакомых жертвы, потому что в нашей стране убивают только тех, кого знают, у нас не Нью-Йорк и не Чикаго. Перебираешь знакомых, и — бац! Вот он, мотив!
— Если не ошибаюсь, чаще всего их бывает даже несколько, — отважилась заметить мадам Блоньяр, выйдя из роли эха.
— Конечно, конечно, — снисходительно заметил муж. — Но это ничего не меняет. Да, мотивов может быть несколько, но ведь за каждым из них стоит подозреваемый, и получается, что ты разом строишь фундамент и первый этаж.
— Второй, Ансельм, ты говорил, что подозреваемые — это второй этаж.
Инспектор Блоньяр нахмурился, ибо не желал потерять нить своих рассуждений.
— И если я правильно поняла, Ансельм, — сказала мадам Блоньяр, изничтожая клок пыли под креслом, — в деле Грозы Москательщиков у тебя нет мотива?
Вопрос был чисто, можно сказать, сугубо риторический, ведь мадам Блоньяр прекрасно знала, что ее муж пока не слишком продвинулся в этом деле. Оно даже снилось ему по ночам, а это не предвещало ничего хорошего.
— Ни черта у меня нет! Какой-то молодчик, которого никто не видел, каждый раз устраивает дикий тарарам, чтобы украсть грошовую польдевскую статуэтку, а потом как сквозь землю проваливается, и еще рисует на стенах, извини за выражение, писающие фигурки, хорошо хоть, что малыш Морнасье нашел эту улику. Парень далеко пойдет, но зачем все это, зачем? Чего ему надо? Что он еще задумал? Прямо зло берет!
— Не расстраивайся, Ансельм, ты докопаешься до сути, ты ведь всегда докапываешься!
Блоньяр с нежностью взглянул на жену; он развернул лакричный батончик и бросил обертку в жерло пылесоса, который поглотил ее с шелковистым шуршанием.
— И почему ты так веришь в меня? — спросил он растроганно.
Луиза Блоньяр могла бы ответить мужу не лукавя (а это с ней случалось): «потому что я люблю тебя, дурачок» или «потому что ты лучше всех», но на самом деле причина ее веры в мужа была гораздо более глубокой и потаенной и крылась в прошлом, когда они еще не были знакомы. Конечно, она всегда тщательно скрывала это, боялась, что он поднимет ее на смех, или, возможно, не хотела ставить его в неловкое положение (точнее мы сказать не можем, хотя нам в отличие от Блоньяра известны мотивы кое-каких поступков в этом романе). Дело в том, что Луиза, дочь полицейского, более того, большого полицейского начальника — отец ее, генеральный контролер Леонар, до недавней отставки был директором высшей школы полиции в Сен-Мидасе, — с шестнадцати лет, когда она стала красивой и скромной девушкой с косичками, в носочках и штанишках «кораблик» (одна из самых соблазнительных деталей старинной моды), знала, что выйдет замуж только за коллегу отца — она обожала эту профессию. Приняв решение, подкрепленное не только волевым импульсом, но и бессознательным ощущением, что так оно и будет, она задалась вопросом: кто? Надо сказать, выбор у нее был огромный, ведь перед ее глазами прошли все, кому суждено было прославить родную полицию. По воскресеньям отец часто приглашал их к себе, и она подавала им чай (генеральный контролер был вдовцом, и хозяйство в доме вела Луиза); они глядели на нее во все глаза, кто робко, кто развязно, кто искренне, а кто с расчетом, и она могла не торопиться с решением.
Она решила выбрать самого лучшего, самого безупречного, идеального. Но тут же задалась вопросом: а возможно ли это? Иначе говоря, можно ли быть уверенной, что такой человек существует и что именно он станет ее мужем? Однако путем весьма несложных умозаключений она пришла к выводу, что волноваться не о чем, ибо если ей пришла мысль о таком воплощенном совершенстве, то, значит, оно непременно должно существовать в действительности. «Вот, например, сапожник, — думала она, рассеянно проливая кипящий чай на руку пунцовому, онемевшему от смущения студенту полицейской академии, — сапожник не сможет приняться за ботинок, пока не создаст его мысленный образ, целиком или по частям. А создать образ он сможет только тогда, когда представит себе другие ботинки, запечатлевшиеся в его памяти. Стало быть, — размышляла она, — когда появится тот, кого я жду, я его сразу узнаю», — и она улыбалась смущенному молодому человеку, который не был тем, кого она ждала. Такие мысли часто приходили ей в голову, и незадолго до ее семнадцатилетия, когда отец собирался устроить чаепитие для своих лучших учеников, доказательство существования будущего мужа обрело нужную убедительность: «Я полагаю, это кто-то такой, лучше, безупречнее, совершеннее которого я не могу себе представить никого. Даже сомневаясь в правоте моих слов, я понимаю, что говорю, и человек этот существует в моих мыслях. Если же он существует еще и в реальности, а не только в моих мыслях, то в реальности он должен быть лучше, безупречнее, совершеннее, чем в моих мыслях. А раз тот, о ком я думаю, должен быть несравненно выше всех других, значит, он не может существовать только в моих мыслях. Но если так, значит, он должен существовать и в моих мыслях, и в реальности. Следовательно, он существует на самом деле».