Единственной отдушиной в угрюмом ее житье были поездки в Испанию каждое лето. Проводила она там лишь по две недели, против месяца в прежние времена. Однако Джон Генри настойчиво требовал, чтобы она не отказывалась от этих путешествий. Для него было пыткой сознавать, что ставшая его женой девушка оказалась в тюрьме его недугов не в меньшей степени, нежели он сам. Одно дело укрывать ее от любопытствующего мира и лично ублажать день и ночь. Совсем другое — запереть ее в доме обок себя, покамест твое тело медленно распадается, высвобождая душу. Кабы изыскал средство, покончил бы с собой, — не однажды говорил он так своему врачу, — чтобы дать волю и себе и ей. Как-то раз обмолвился он об этом и Антуану, которого такое намерение привело в ярость.
— Девочка обожает тебя! — загремел его голос, отдаваясь от стен комнаты, в которой помещался больной. — Ты перед ней в ответе, что никакого подобного идиотства не совершишь!
— Но и так нельзя, — отвечал тот прерывисто, но разборчиво. — Преступно по отношению к ней. Нет у меня такого права. — Слезы душили его.
— У тебя нет права отнимать себя у нее. Она тебя любит. Семь лет любила, прежде чем это все произошло. Враз ничего не отменяется. Не отменяется из-за твоей болезни. А если б заболела она? Уменьшилась бы твоя любовь?
Джон Генри страдальчески покачал головой:
— Надо было ей за молодого выйти, детей народить.
— Ей нужен ты. Она принадлежит тебе. Стала взрослой с тобой. Без тебя она растеряется. Да разве можешь ты и думать о том, чтоб остановить ее хоть секундой раньше неотвратимого? А ну как у тебя годы впереди? — Он хотел ободрить Джона Генри, но на лице у того обозначилось отчаяние. Годы… так сколько ж тогда будет Рафаэлле? Тридцать пять? Сорок? Сорок два? А она притом совершенно не готова будет начать поиски какой-то новой жизни. Натиск таких мыслей терзал его смертной мукой, оставлял бессловесным, в глазах стояли горесть и тревога — не столько за себя, сколько за нее. Он настаивал, чтобы она при любой возможности выбиралась из дому, но покидая его, она чувствовала себя виноватой, так что отлучки не приносили никакой отрады. Джон Генри не выходил у нее из головы.
Однако ж он постоянно уговаривал ее почаще вырываться на свободу. Стоило ему услышать от Рафаэллы, что ее мать скоро появится на день-другой в Нью-Йорке по пути в Буэнос-Айрес или в Мехико, или куда-то еще, вместе с вечной толпой сестер и кузин, он незамедлительно брался за уговоры, дабы Рафаэлла провела время с ними, будь то сутки или десять. Пусть выглянет на свет божий хоть на малый срок. Он ведь знал, что в этой толпе ей обеспечены безопасность, защита, постоянное сопровождение. Единственно, когда ей приходилось побыть одной, так это в полете до Европы или Нью-Йорка. Домашний шофер неизменно подвозил ее прямо к самолету в Сан-Франциско, и наемный лимузин обязательно поджидал ее у трапа в конце маршрута. Рафаэлла по-прежнему жила как принцесса, только вот волшебная сказка претерпела ощутимые изменения. Глаза Рафаэллы казались еще больше и спокойнее прежнего, она подолгу могла сидеть в молчании и задумчивости, глядя на огонь или же уставясь на море. Ее смех скорее отошел в область воспоминаний, а если и раздавался вдруг, то словно по недоразумению.
Даже оказавшись в кругу родных в дни их кратковременного появления в Нью-Йорке или где-то в другом городе, она будто бы отсутствовала там. За годы болезни Джона Генри, Рафаэлла все более замыкалась в себе, в итоге мало чем отличаясь от мужа. С той еще разницей, что у нее она по-настоящему и не началась. Лишь в Санта Эухении, пожалуй, Рафаэлла оживала, когда на коленях у нее сидел кто-то из детишек, другой карабкался туда же, трое-четверо прочих копошились вокруг, а она рассказывала им чудесные сказки, отчего они взирали на нее восхищенно и благодарно. Именно рядом с детьми забывалась боль от происшедшего, собственное одиночество, пронзительное чувство потерянности. Со взрослыми она всегда бывала замкнутой и неразговорчивой, будто речи вести уж не о чем, а участвовать в их веселье неприлично. Рафаэлла словно присутствовала на похоронах, которые затянулись на полжизни ее, точнее — на семь лет. Однако она насквозь понимала, сколь сильно переживает ее муж и какую чувствует за собой вину, оказавшись совсем инвалидом в последний год. Находясь рядом с ним, она поэтому была сама нежность, голос был полон сострадания, тон мягок, и еще мягче прикосновение руки. Но то, что он читал в ее взгляде, пронзало сердце. Не столько то, что он умирает, сколько то, что убил он юную девушку и заместил ее грустной, одинокой, еще молодой женщиной с загадочным лицом и огромными незабываемыми очами. Вот какую женщину он сотворил. Вот что сделал для девушки, в которую был влюблен.