Не слышно спускаясь по застланной толстым ковром лестнице на другой этаж, Рафаэлла кинула взгляд в холл и увидела, что прислуга уже протирает от пыли длинные старинные столы, размещающиеся в анфиладе бесчисленных помещений. Дом, в котором ей выпало жить, построил дед Джона Генри, прибыв в Сан-Франциско сразу после Гражданской войны. Дом выдержал землетрясение 1906 года и являлся ныне одной из основных архитектурных достопримечательностей города — со своими текучими линиями, пятью этажами возвышаясь близ Пресидио и взирая на бухту. Необычен он был и своей застекленной крышею, одной из лучших здесь, и тем еще, что оставался фамильной собственностью семьи первых своих владельцев, а это большая редкость. Но был дом этот неподходящим для того, дабы радовать Рафаэллу. Скорее он ей напоминал музей или мавзолей, чем жилище. Холоден и недружелюбен, равно как и штат прислуги, набранный Джоном Генри еще в пору ее переезда сюда. И не было у нее возможности произвести перестановку хотя бы в одной из комнат. Дом поддерживали точно таким, как и прежде. Она прожила в нем четырнадцать лет, и все-таки, отлучаясь куда-нибудь, непременно ощущала себя сиротой с единственным чемоданчиком в руках.
— Еще кофе, мисс Филипс? — Пожилая горничная нижнего этажа, тридцать шесть лет пребывающая в этой должности, в упор посмотрела в лицо Рафаэллы, как и всякое утро допрежь. Рафаэлла пять дней в неделю четырнадцать лет подряд виделась с нею, но та оставалась чужим человеком и останется такою в будущем. Звали ее Мари.
Но на сей раз Рафаэлла отказалась:
— Сегодня — нет. Я тороплюсь. Спасибо.
Она посмотрела на наручные золотые часики, положила на стол салфетку, встала. Расписанная цветочными мотивами посуда сохранилась еще от первой жены Джона Генри. И так обстояло дело со множеством вещей и предметов в доме. Все на поверку оказывалось чьим-либо еще. «Первой миссис Филипс» — по словам слуг, или матери Джона Генри, или же его бабки… Порой думалось, что вот если досужий посетитель, осматривая дом, станет расспрашивать об утвари и картинах, о самых мелких и незначительных предметах, не сыщется и единой вещи, о которой скажут: «Это принадлежит Рафаэлле». Ничто не принадлежало ей, кроме гардероба, и книг, да еще обширного собрания детских писем из Испании, которые она раскладывала по ящикам.
Каблуки Рафаэллы дробно простучали по черно-белому мраморному полу буфетной. Она подошла к телефону, позвонила по домашнему коммутатору. Через секунду на третьем этаже трубку подняла утренняя сиделка.
— Доброе утро. Мистер Филипс уже проснулся?
— Да, но еще не вполне готов.
Готов? К чему готов? Рафаэлле, пока она стояла у телефона, стало тягостно на душе. Разве может она оттолкнуть его из-за того, в чем он не виноват? Да разве способна она так поступить? Ведь первые семь лет все было так чудесно, так преотлично, так… — Я хочу заглянуть на минутку перед отъездом.
— О, дорогая, вы с самого утра уезжаете?
Рафаэлла вновь посмотрела на часы:
— Через полчаса.
— Ладно, тогда дайте нам минут пятнадцать-двадцать. Тогда, пожалуйста, собравшись уходить, загляните на несколько минут.
Бедняга Джон Генри. Десять минут, и нечего после. Никто не навестит его, когда она уедет. И хоть отсутствие предстоит всего-то четыре или пять дней, но по-прежнему она подумывала, что, пожалуй, не стоило бы покидать его. Вдруг что случится? Вдруг сиделки не углядят? Перед поездкой непременно приходило в голову нечто подобное. Озабоченность, непокой, чувство вины, будто нет у нее права посвятить хоть недолгие дни себе. Однако Джон Генри станет уговаривать ее поехать, высвободясь из своего оцепенения на достаточный срок, дабы настоять на том, чтоб она побыла вне того кошмара, в который они так давно погружены. Это тоже перестало восприниматься как кошмар. Осталась пустота, апатия, коматозное состояние, хотя их бытие влачилось далее.