И, обхватив полицейского руками, он окрутил его веревкой, которую вытащил из кармана.
Полицейский отбивался:
— Оставьте меня в покое!
— Ничего… ничего… Это я только показал вам, господин комиссар… Я окручиваю его вот этак, а потом, когда я его измерю, я умножаю… умножаю… Не помню только, на сколько я умножаю… Вот моя жена умеет считать. Моя жена — женщина с головой.
Зрители от души смеялись, и даже сам господин комиссар, сидя за столом, соблаговолил улыбнуться.
Когда веселье несколько улеглось, комиссар спросил:
— Кого вы думаете сделать из этого ребенка?
— Уж, конечно, не рантье. У нас в роду не было рантье. Судовщиком будет, честным судовщиком, как все, так и он.
— У вас есть дети?
— Ну еще бы! Одна ходит, один сосет грудь, а одного ждем. Неплохо для человека, про которого не скажешь, что он орел, верно? Вместе с этим малышом будет четверо. Так что ж! Где кормятся трое, найдется и для четвертого. Немножко сожмемся. Потуже затянем пояс и постараемся подороже продавать лес.
И серьги качались, сотрясаясь от его громкого смеха, в то время как он самодовольно поглядывал на присутствующих.
Перед ним положили толстую книгу.
Он был неграмотен и внизу страницы поставил крест.
Затем комиссар передал ему найденыша.
— Забирайте малыша, Франсуа Луво, и воспитывайте его хорошенько. Если я о нем что-нибудь узнаю, поставлю вас в известность. Но вполне возможно, что родители не потребуют его обратно. Что же касается вас, то, по-моему, вы славный малый, я вам доверяю. Всегда слушайтесь вашей жены. До свидания. Только не злоупотребляйте белым вином.
Темная ночь, холодный туман, толпа равнодушных людей, спешащих домой, — этого оказалось достаточно, чтобы отрезвить беднягу.
Очутившись на улице, с гербовой бумагой в кармане и со своим приемышем, которого он вел за руку, судовщик почувствовал вдруг, что весь его энтузиазм пропал: он понял всю значительность своего поступка.
Неужели он всю жизнь останется таким?
Кто — же он, простак — или хвастун?
Неужели не мог он идти своей дорогой, как другие, не вмешиваясь в то, что его совсем не касалось?
Он заранее представлял себе гнев мамаши Луво.
Какая встреча ждет его, люди добрые, какой прием!
Ужасно, когда у бедняка с мягким сердцем жена с головой.
Он не осмелится вернуться к себе.
Но он также не решится вернуться к комиссару.
Что делать? Что делать?
Они брели в тумане.
Луво жестикулировал, бормотал что-то про себя, готовился к речи.
Виктор с трудом тащился по грязи.
Его приходилось тянуть почти волоком.
Он выбился из сил.
Тогда папаша Луво остановился, взял его на руки и укутал в свою куртку.
Обвившиеся вокруг его шеи ручонки придали ему храбрости.
Он снова зашагал.
Ну ладно, куда ни шло! Надо выдержать шторм.
Если мамаша Луво выставит их за дверь, то он еще успеет снести малыша обратно к комиссару, но вполне возможно, что на одну ночь она оставит его, и тогда по крайней мере им будет обеспечен хороший ужин.
Они подходили к Аустерлицкому мосту, около которого на причале стояла «Прекрасная нивернезка».[1]
Приторно-сладкий запах лесного груза наполнял ночь.
На темной реке кишела флотилия судов.
От волнения на реке мерцали огни судовых фонарей и скрипели цепи.
Чтобы попасть на свою баржу, папаше Луво надо было пройти через две шаланды, соединенные мостками.
Он робко продвигался вперед, колени его дрожали, ему мешал ребенок, крепко обхвативший его шею.
Какая темная ночь!
Только слабый огонек озарял окно каюты да полоса света, пробивавшаяся из-под двери, оживляла покой «Прекрасной нивернезки».
Послышался голос мамаши Луво — возясь у очага, она ворчала на ребятишек:
— Да перестанешь ты, Клара?
Отступать было поздно.
Судовщик толкнул дверь.
Мамаша Луво стояла спиной к двери, наклонившись над сковородкой, но она узнала шаги мужа и, не оборачиваясь, сказала:
— Это ты, Франсуа? Как ты поздно!
В шипящем масле жарился картофель; от пара, который шел из кастрюли и тянулся к открытой двери, запотели окна каюты.
Франсуа поставил мальчика на пол, и бедный малыш, очутившись в теплой комнате, почувствовал, как согреваются его покрасневшие ручонки.
Он улыбнулся и сказал немного нараспев:
— Как тепло!..
Мамаша Луво обернулась.
Показав мужу на маленького оборвыша, стоявшего посреди комнаты, она раздраженно крикнула:
— Это еще что такое?
Бывают же такие минуты даже в самых дружных семьях!..
— Сюрприз, хе-хе! Сюрприз!
Чтобы подбодрить себя, судовщик улыбался во весь рот, но в душе он бы предпочел быть еще на улице.
А так как жена, ожидая объяснений, грозно на него смотрела, то он сбивчиво принялся рассказывать о происшедшем, глядя на нее умоляющими глазами побитой собаки.
Малыша бросили родители. Он нашел его плачущего на тротуаре.
Спросили: «Кто хочет его ваять?»
Он сказал: «Я!»
И комиссар ему сказал: «Берите его!»
— Верно, малыш?
Тут мамаша Луво разразилась:
— Ты что, с ума сошел или пьян? Что это еще за глупости? Тебе, видно, хочется уморить нас с голоду? Ты, видно, считаешь, что мы богачи? По-твоему, у нас есть лишний кусок хлеба и много места для спанья?
Франсуа молча разглядывал свои башмаки.
— Несчастный! Посмотри на себя, посмотри на нас. В твоей барже не меньше дыр, чем в шумовке! А ты еще забавляешься, подбираешь на улице чужих детей!
Все это бедняга уже и сам говорил себе.
Он не собирался возражать.
Он опустил голову, как подсудимый, выслушивающий обвинительный акт.
— Сделай одолжение, отнеси ребенка обратно к полицейскому комиссару. Если он станет ломаться и не возьмет его, ты ему заяви, что жена не захотела его оставить. Понял?
И она надвигалась на него, угрожающе размахивая сковородкой.
Франсуа обещал исполнить все, что она хочет.
— Постой, ты только не сердись. Мне казалось, что я хорошо поступил. Я ошибся. Вот и все. Что же, сейчас увести его?
Покорность мужа смягчила мамашу Луво. Возможно, что она представила себе кого-нибудь из своих детей, заблудившегося ночью, с рукой, протянутой за подаянием.
Отвернувшись, чтобы поставить сковородку на огонь, она проворчала:
— Сейчас уже поздно — там закрыто. А раз ты взял ребенка, так не на улицу же его выбрасывать. Эту ночь он проведет с нами, а завтра утром…
И рассерженная мамаша Луво с ожесточением принялась мешать угли…
— …завтра утром, клянусь тебе, ты меня от него избавишь!
Наступило молчание.
Хозяйка сердито принялась накрывать на стол, стуча стаканами и швыряя вилки.
Клара испуганно забилась в угол.
Грудной ребенок посапывал в кроватке, а найденыш с восхищением смотрел на красные угли.
Возможно, что с самого дня рождения он не видел огня в печке.
Еще больше обрадовался он, очутившись за столом, с салфеткой на шее, перед горкой картофеля на тарелке.
Он ел жадно, как воробышек, которому в зимний день бросают крошки хлеба.
Мамаша Луво сердито подкладывала ему в тарелку, но втайне была растрогана, глядя на этого голодного, худенького ребенка.
Малютка Клара в восторге гладила его своей ложкой.
Приунывший Луво не решался поднять глаза.
Когда со стола было убрано, а дети уложены спать, мамаша Луво уселась у огня, поставив малыша перед собой. Она решила заняться его туалетом.
— Нельзя же такого чумазого мальчишку укладывать в постель! Бьюсь об заклад, что губка и гребень к нему не прикасались.