Рита взяла девушку за плечи и повернула к рыси. Синие, как васильки на ржаном поле, глаза Даниэлы вспыхнули.
— О! Еврики!
— Да какая уж тут «Эврика», — проворчал Захар Петрович.
— Еврики, не Эврика! — быстро догадалась Рита.
А Даниэла продолжала:
— Еврики! Глаза-еврики. Восемь номиналов монет, разные для каждой страны! Понимаешь? — Синие глаза замерли на лице Риты.
Мгновенно Рига развила ее мысль:
— Слушай, а как тебе такая идея — копилки для евриков. Зайцы, бурундуки, ежи с денежными глазами! Ноу-хау!
— Отлично! Я это покупаю! — Даниэла похлопала в ладоши.
— Только вот где сделать дырочку для денег… — вдруг нахмурилась Рита. — Гм… — Она посмотрела на Захара Петровича.
— Найдем! — Глаза Захара Петровича загорелись восторгом.
— Эта рысь — класс для банка! — Даниэла разглядывала зверя. — Я видела в Лондоне, в галерее Тейт, телефон Сальвадора Дали. Обычный аппарат, но вместо трубки — самый настоящий омар. Ты, Маргарита, мыслишь, как Сальвадор Дали! Ты модернист.
Рита засмеялась, обрадованная столь искренним порывом. Захар Петрович смотрел на нее довольными глазами, и она почувствовала такое облегчение, словно это ей «починили» глаза и теперь она видит все под нужным углом зрения.
— Ну, девчонки, я рад, что мы все поняли друг друга.
Рите вдруг захотелось, чтобы этот день, который начался так сумбурно и опасно, который продолжился так триумфально, закончился бы… просто счастливо.
6
Решетников смотрел на пальцы, которые впились в край дверцы машины, и вдруг вспомнил их на своем животе… Холодные, тонкие, нерешительные пальцы.
Сейчас она смотрит на него — виновато или невиновато? Улыбается — это точно. Ему плоховато видно с такого расстояния. Но Саша стоял, не делая ни шага и ожидая, как она себя поведет. В конце концов, она окатила его грязью.
Макеева тоже не двигалась.
Она не знает, что окатила его? Она тоже думает, что сейчас лето и на дороге сухо? Давно не было дождей?
Они стояли далеко друг от друга, на расстоянии, которое не позволяло им чувствовать друг друга, ощущать друг друга, с которого можно взять и разойтись в разные стороны, даже не кивнув, не узнав, или по крайней мере сделать вид, что не узнал. Но есть магическая черта, переступив через которую ты уже не сможешь сделать вид, будто не узнал, не увидел, что ты — это вообще не ты.
Словно первый в мире человек, догадавшийся об этом, Решетников шагнул раз, потом еще раз, сокращая расстояние между ними и заходя за ту невидимую черту, когда ничего не остается, кроме как сказать:
— Привет, Макуха. То есть Макеева. …..
— Привет, Сито-Решето.
Они вошли в поле друг друга, из которого просто так уже нельзя выйти. Теперь они должны непременно говорить.
Он смотрел на нее и не понимал, что такое стало с ее лицом? Такие лица обычно печатают на рекламных плакатах. Конечно, Рита Макеева никогда не была крокодилом, просто лицо ее всегда было безжизненно-тоскливым, словно внутри что-то грызло се, не позволяя ни телу, ни лицу наполниться жизнью.
— Ты что делаешь со старыми знакомыми, а? — Решетников намеренно сердито свел брови и указал пальцем на свою облитую грязью штанину, невольно желая смутить Макееву и вернуть прежнее, хорошо знакомое выражение лица, тем самым положив конец собственному недоумению.
Сейчас, сейчас слетит с ее лица уверенная улыбка, исчезнет этакий взгляд сверху вниз — при ее-то росте! Сейчас изменится независимая поза человека на колесах, человека, который выходит-снисходит к тебе, пешему, из собственной машины.
— Ты о чем, Решетников? Ах, ты о. белых штан-а-ах? Смотреть надо под ноги, дорогой одноклассник.
— А под колеса не надо? — огрызнулся он, поскольку ответ ему совсем не понравился. Этот ответ не успокоил его сердце, а заставил его биться быстрее, а мозги — крутить одну и ту же заезженную фразу, словно у него не мозги вовсе в голове, а старая виниловая пластинка: да что такое с Макеевой? — Дорога сухая, а ты вот…
Она засмеялась и подошла поближе. От нее пахло свежестью с горчинкой, так пахнет первый березовый лист. Этот запах ранней весны всегда будоражил его сердце, самый любимый запах. Он нравился ему даже больше запаха скошенного сена от духов «Шанель», которыми всегда грезила мать. Он привозил ей флакончик из дальних странствий. Для нее они были символом собственной удавшейся жизни и жизни сына, как для некоторых все еще остается запахом прочности и устойчивости жизни аромат «Красной Москвы». Но это уже совсем для божьих одуванчиков, отбился от глупой мысли Решетников.