Матвей отмахивался от прилипчивого денщика, а потом стал переводить несвязные речи и всхлипы девицы слово в слово. Она толковала про какого-то слугу, которому удалось бежать, про то, что надо надеяться, что надежда умирает последней, словом, несла всякий вздор. Молчаливый отец ее тоже изредка открывал рот, но его слова и вовсе не несли никакой информации. Он только сокрушался по поводу своей несчастной судьбы.
Девица вдруг замерла, прислушиваясь, и даже пальчик подняла, упреждая всех — замрите!
— Бог всегда посылал мне помощь, не оставит он меня и теперь, — прошептала она одними губами.
— Мыши, — пояснил Матвей, пытаясь объяснить скребущий звук из темного угла.
— Нет, нет, это наше спасение, — сказала Николь и вдруг резво вскочила на ноги и бросилась в темноту.
А дальше все завертелось со скоростью сорвавшегося с петель колодезного ворота. В глубине сарая лязгнула отодвигаемая щеколда. Оказывается, там была дверь. Матвей и не подозревал о ее существовании.
— Скорей, скорей, — страстно шептала Николь и тянула за руку к этой двери Евграфа. — Господин офицер, поторапливайтесь! Мой слуга спас нас. Ну что же вы? И тише, тише…
Надо сказать, что контузия коварная штука. Броде бы Матвей вполне нормально соображал, но как-то не смог быстро перестроиться. Куда бежать, зачем, если так хорошо сидим и разговариваем?.. Евграф пытался тащить раненого барина на горбу, тот вырывался, но в дверях денщик одержал-таки победу, обхватил его за талию и перенес через порог. Стойла в большинстве своем были пусты, только в двух или трех стояли лошади.
Потом все куда-то ползли. Чужой слуга показывал дорогу. Маленький такой мужичок, соплей перешибешь, а вот решился на подвиг — спас хозяев.
Николь вздрогнула во сне и распахнула глаза, осмотрелась с удивлением, пытаясь вспомнить, где находится, и выпрямилась.
— Батюшка…
Суровый отец уже склонил к дочери участливое лицо:
— Все хорошо, родная. Погони не было. А если и была, то мы от нее ушли. — И тут же обратился к Матвею: — Позвольте представиться.
Познакомились. Далее с двух сторон щедрым потоком полились слова благодарности. Матвей твердил: «Помилуйте, сударь, это я должен вас благодарить, это ваш слуга…» — и так далее. Но господин Арчелли не уступал русскому офицеру в благородстве: «Без вас мы бы не решились на этот шаг. Нас выручила ваша карета. Ваш слуга тоже выше всех похвал». Словесный рыцарский поединок прервала Николь:
— Успокойтесь, господа. Все мы здесь присутствующие выше всяких похвал. И будет об этом. Батюшка, вы лучше узнайте у князя Козловского, куда он едет. Обстоятельства наши таковы, что мы вынуждены, даже, может быть, против желания князя, воспользоваться его помощью.
Матвей так и зашелся в припадке великодушия: как так вообще можно ставить вопрос, да он за честь сочтет, он, может быть, последнее время только и мечтает, как бы оказать милой деве и ее благородному отцу какую-либо услугу.
В таком вот ключе шел разговор. Николь ненавязчиво подбрасывала тему, господин Арчелли подхватывал ее, князь Матвей с горячностью заверял, что он готов умереть, если ему кто-либо помешает снабдить отца и дочь деньгами, довезти их до места и проследить за тем, чтобы они устроились с подобающим комфортом. А Евграф, сидя рядом, шипел в ухо барина: «Переведите, ваше сиятельство, может, что-нибудь для дела нужное». Господи, для какого дела-то? И что тебе, недоумку, здесь может понадобиться? Учитель латыни, испанского, французского, а также ваяния и живописи едет в Петербург к некоему богатому негоцианту, дабы репетиторствовать его детям. С учителем едет его дочь, не оставлять же ее одну. К слову, учитель вдовец. Уж, наверное, негоциант и без помощи Матвея устроит эту пару надлежащим образом, но этот господин Труберг или как его там, должен знать, что русский офицер придет проверить, как живется в его доме гувернеру и его дочери, и не обижают ли его детки, и прилежно ли учат латинские глаголы и испанские падежи.
Путешествие протекало чрезвычайно приятно. Матвей вспоминал Париж, играл галантного кавалера, пытался острить, а Николь смеялась. Батюшка смотрел бирюком, но не перечил дочери, только цедил что-то сквозь зубы, но так невнятно, что молодому человеку лень было вслушиваться и разбирать его ворчание. Тем более что смех Николь был чрезвычайно звонок, право слово, словно сноп искр вспыхивал над костром. Но чаще всего и совсем не к месту вспоминалась вдруг морская волна, которая нахлынет на берег, а потом, бирюзовая, откатит назад, шурша мокрой галькой.
А что беспокоило Матвея в дороге, так это раненое плечо. И не потому, что от боли зубы сжимал. Больно, конечно, было, но вполне терпимо. Беда была в другом: рана подтекала, сочилась сукровица, плечо мокло, под мышкой было неопрятно. Матвей панически боялся, что провоняет, а потому все время настаивал, чтобы окошко в карете держали открытым, а Евграф, как назло, затворял створку, мол, застудитесь. Вот идиот!