Николь быстрым шагом шла вперед, Матвей еле поспевал за ней.
«Надо о чем-то разговаривать, — думал он. — Невежливо идти вот так, молчаливым олухом».
Некстати вспомнилось, как он убегал вчера от девицы в кусты. И тут вдруг новая мысль обожгла его. Если вдуматься, то не раны он стеснялся и не обвисшей плетью грязной руки, а собственной наготы. Такого с ним отродясь не было. Вспоминать давешнюю сцену было не только стыдно, но и приятно, томительно. Тогда он ощутил на своих голых плечах и груди ее взгляд, как нечто материальное. Николь словно погладила его теплой ладошкой, словно перышком пощекотала. А глаза-то у нее были огромные, удивленные. Но какой смысл был в этом взгляде? Нет, он не в состоянии его прочитать. «Старею», — думал в смятении двадцатишестилетний князь.
А чего это он, собственно, приуныл? Понравилась девица, иди до конца. Тем более что Николь из простых, гувернерова дочь, что стесняться-то? Комплиментами сыпь, встань на колено с приличной речью, ручку облобызай, и она твоя. Но не хотелось ему вставать средь полей на колено. Глупо как-то… Плечики у нее такие худенькие, грудки маленькие, как китайские розетки под варенье, и глазищи в пол-лица.
Николь вдруг остановилась и оглянулась с вопросительным взглядом. Матвей сразу покраснел, лицо пошло пятнами, как у золотушного.
— Что? — спросил он испуганно.
— Ручей…
— Кабы не моя раненая рука, я перенес бы вас как пушинку.
— Не надо… как пушинку. Здесь камни, я могу по ним перейти. Позвольте опереться на вашу руку?
— О!
Николь все-таки замочила туфельки, а может, просто сказала, что замочила. Пришлось вернуться. На обратном пути произошел разговор, который оставил в душе Матвея странное, непонятное чувство.
А случилось все так. Он, наконец, взял себя в руки, набрал букет цветов и с поклоном вручил их Николь. Она благосклонно приняла их и сразу стала похожа на пейзанку с модной картинки, только соломенной шляпки не хватало.
— Теперь вы похожи на пастушку.
— Теперь? А раньше на кого я была похожа?
— Ну, про пастушку я просто так сказал. Я видел такой мозаик на табакерке. Но вас я почему-то представляю на море. Эдак, знаете, чтоб брызги в лицо, нос корабля рассекает седую волну…
Он продолжал говорить пышно, витиевато. Николь смеялась. Позволим себе высказать догадку, о чем именно она думала. Уже с уст ее готова была сорваться поощрительная фраза, что-нибудь вроде: «Какой вы, право, еще мальчик», или нет, так нельзя, еще обидится, надо сказать: «Я и не догадывалась, сударь, как вы юны душой», но вместо этого она переспросила довольно резко:
— Какая дама на палубе? Какой розовый шарф?
— Длинный, — с готовностью отозвался Матвей, — а она в черном плаще. Рядом фок-мачта. И шарф задевает эту мачту, вот-вот обовьет.
— Где вы видели эту даму?
Матвей глянул на Николь внимательно, настороженность в ее голосе его смутила.
— Наверное, во сне, — сказал он по возможности беспечно и поспешил перевести разговор на сельский пейзаж.
Впрочем, он мог и не стараться. Разговор как-то сам собой иссяк.
Вопреки переживаниям Евграфа наши путешественники вполне благополучно добрались до постоялого двора и кузницы. Карета требовала серьезной починки. Последний перед столицей постоялый двор не отличался от прочих: не большой, не маленький, в меру грязный, с мышиным писком за печкой, с черными тараканами у немецкого поставца с оловянной посудой.
Этот последний вечер Матвей вспоминал как в тумане. Сам он лег в большой комнате на лавке, Николь разместилась за плотной занавеской в углу. Где папенька, дай бог памяти, ночевал? А кто его знает, где-то тут же. Еще запомнилась рябая девка, которая таскала одеяла и овчинные тулупы. Матвей спрашивал: «Зачем тулупы, уже июнь на дворе?» А девка отвечала: «Дак ноги прикрыть. Утренники еще студеные». Оспа хоть и попортила ей лицо, изуродовать до конца не смогла, руки сильные, ухватистые, носик точеный, покрывающий волосы плат украшал мелкий северный жемчуг, в ушах серьги с яркими стекляшками. Знатная девка!
А дальше — туман. Что ели, что пили, как в постели укладывались — ничего Матвей не помнил. Проснулся утром с больной головой, плечо ныло, как кипятком ошпаренное. Тут же выяснилось, что последний прогон до столицы ему предстоит совершить в одиночестве, то есть в обществе Евграфа. Прелестная Николь и благородный отец, оказывается, уже уехали. Как, с кем? Матвей бросился к Евграфу — что ж не разбудил, тетеря глупая? Денщик даже не счел нужным оправдываться, он-де, тоже спал. Объяснение дала рябая девка. Оказывается, недавние их попутчики случайно встретили на постоялом дворе соотечественников и отбыли с ними в неизвестном направлении.