Мармузэ с удивлением видел, как оно выросло до потолка и стало приближаться к нему.
Вскоре оно охватило камин и свечи, которые превратились в две туманные точки.
Дыхание Мармузэ стало тяжелее. Туман проникал в него сквозь все поры его тела.
Наконец его глаза закрылись.
В эту самую минуту железные клещи раздвинулись и возвратили ему свободу.
Однако, несмотря на это, ему и в голову не приходило воспользоваться этой свободой и бежать.
Он сладострастно растянулся на ковре под влиянием ласк этого таинственного тумана.
На другой день после этого Мармузэ открыл глаза под открытым небом, посреди пустого дровяного двора. Тогда в душе его проснулось чувство сильной злобы.
Эта женщина насмеялась над ним так же, как над Монжероном, над бароном Генрихом С. и, может быть, над несчастным Моревером.
— Но ведь я ученик Рокамболя! — вскричал Мармузэ с гордостью. — Увидим, прекрасная садовница, чья возьмет.
Затем он немедленно вернулся домой, где его уже нетерпеливо ждала Ванда, так как они должны были вскрыть в эту ночь конверт с завещаниями и инструкциями Рокамболя.
— Что с тобою случилось, что ты забыл волю господина? — спросила она.
— Правда, — ответил Мармузэ, — сегодня в полночь я должен был распечатать пакет его.
— А теперь уже семь часов утра.
— Но тут не моя вина, — заметил он. И не желая входить в более подробные объяснения, Мармузэ заперся в будуаре Ванды и распечатал объемистый пакет, заключавший в себе волю Рокамболя.
В конверте оказались еще два конверта. Один из них заключал довольно объемистую рукопись, а другой, бывший несколько поменьше, простое письмо Рокамболя, обращенное к Мармузэ, Ванде и Милону.
Это письмо было следующего содержания:
«Париж, 21 ноября 186..г., за час до моего отъезда. Друзья мои!
Через несколько минут я оставлю Париж и отправлюсь в Индию. Если мои предположения оправдаются, то через два года я возвращусь домой. Тогда вы не будете вскрывать этого конверта. Если же я через два года не вернусь, тогда вы исполните в точности мои повеления и волю.
Вот в чем они заключаются:
Ты, Ванда, была женщиной большого света, а теперь ты упала чересчур низко.
Ты, Мармузэ, был вором и убийцей.
Ты, один только ты, Милон, не был негодяем и служил постоянно добродетели, но и ты сделался сообщником Рокамболя, который, в свою очередь, раскаялся, — а потому-то и ты должен следовать с нами рука об руку.
В тот день, когда я оставил каторгу, я понял, что Бог возвратил мне свободу только для того, чтобы я мог каждую минуту остальной своей жизни употребить на исправление моих ошибок, а потому ты, Ванда, и ты, Мармузэ, вы должны следовать моему примеру.
Мы не принадлежим больше себе. Вчера вечером, когда я готовился уже к отъезду, мне принесли письмо, почерк которого был совершенно незнаком для меня. Вот что было в нем написано:
«Если человек, который назывался когда-то Рокамболем и майором Аватаром, продолжает еще идти по пути раскаяния, если он по-прежнему служит покровителем гонимых и несчастных и врагом их гонителей и притеснителей, то его покорнейше просят заехать в Менильмонтанскую улицу, № 16, где он найдет самую ужасную беспомощность».
Через десять минут после этого я уже сидел в карете, а через три четверти часа я был в Менильмонтанской улице.
№ 16 выходил на узкий и длинный двор, где находилось множество маленьких полуразрушенных домиков, наполненных самою крайнею и ужасною нищетою.
На этом дворе было около десяти таких домиков.
В котором же меня дожидались?
Итак, я остановился на пороге № 16 и смотрел, куда мне нужно войти.
Около третьего домика я заметил мальчика семи или восьми лет, который очень внимательно наблюдал за мной.
Наконец, он подошел ко мне. Это был оборванец, принадлежащий к тому классу детей, которых у нас называют обыкновенно «детьми Парижа».
Подойдя ко мне, он еще раз посмотрел на меня и тихо спросил:
— Не тебя ли зовут Рокамболем, господин?
— Да, друг мой, — ответил я.
— В таком случае пойдем, — сказал он, — мамаша была вполне уверена, что ты придешь.
И он стал указывать мне дорогу.
Я следовал за ним и, войдя в домик, поднялся по грязной, узкой лестнице в верхний этаж, где и очутился в узком коридоре со множеством нумерованных дверей.
Пройдя коридор, мы остановились около двери под № 16.
Ребенок толкнул ее и крикнул:
— Мамаша, вот Рокамболь. Я вошел в комнату.
В одном из ее углов лежала больная исхудалая женщина.
Черты ее лица показались мне очень знакомыми.
— Вы не узнаете меня, — сказала она, — но я вас хорошо помню и сразу узнала…
Я стоял и старался припомнить.
— Вспоминаете ли вы Тюркуазу? — наконец спросила она.
— Тюркуаза!
— Да… тогда мне было двадцать лет, а теперь уже тридцать.
— Боже! — вскричал я. — Но как же вы могли дойти до такого положения?
— Моя история заняла бы чересчур много времени, — сказала она, — а я чувствую приближение моей смерти, у меня недостанет времени рассказать вам ее… но я записала ее.
Затем она протянула свою бледную руку под подушку и вынула из-под нее рукопись, которую я прилагаю к настоящему письму.
— Знаете ли вы, — сказала она, — что я была последней любовницей маркиза Гастона де Моревера?
При этом имени я невольно вздрогнул.
— Подобно вам, — продолжала она, улыбаясь, — так же, как и вы, я сделала много ошибок и преступлений и так же, как и вы, раскаялась… Бог призывает меня к себе, и мне кажется, что он простил меня… но этот ребенок, которого вы видите там…
— Это ваш сын?
— Он уверен, что я его мать… но он сын де Моревера.
— Но, — наконец вскричал я, — ведь маркиз де Моревер исчез.
— Да.
— Он был убит?
— Нет, — отвечала она.
— По крайней мере, он умер?
— Тоже нет.
— Что же с ним случилось?
— Вы узнаете все из этой рукописи.
Между тем она слабела все больше и больше и уже едва говорила.
— Мне кажется, что я умру сегодня ночью…
— О, — заметил я, — вы напрасно ухудшаете ваше положение.
— Нет, — ответила она, — у меня смерть уже в глазах… но я спокойна теперь, что вы позаботитесь об этом ребенке… вы прочтете мою рукопись… вы отомстите за жертву и будете преследовать палачей… не правда ли?
— Клянусь вам, — сказал я.
Тогда она протянула мне руку и тихо добавила:
— О, я была права, надеясь на вас.
Письмо Рокамболя продолжалось так:
«Я видел очень хорошо, что Тюркуазе остается жить всего несколько часов. Несмотря на это, я пригласил к ней доктора и нанял для нее сиделку. Затем я ушел, сказав ей:
— Я возвращусь завтра утром.
Сегодня утром, когда все мои приготовления к отъезду в Гавр были уже окончены, я возвратился в Менильмонтанскую улицу.
Тюркуаза уже рассталась с этим светом.
Я взял тогда на руки горько плачущего ребенка, сел с ним в карету и поместил его в одно духовное училище, находящееся в Почтовой улице.