— Куда же могла запропаститься эта бумажка? — простонал он, воздев к небу искаженное мукой лицо.
— Какое-нибудь письмо? — спросила я осторожно.
— Нет, такая маленькая брошюра-листовка: «Десять заповедей идейного человека». Я хотел бы дать ее вам. В ней заключена глубочайшая мудрость жизни, в которой мы все нуждаемся. Ибо сущность всего есть идея. Я бы хотел услышать ваше мнение. Но, поскольку брошюры нигде нет, я сам продолжу то, о чем уже говорил. Итак, без идеи мы не можем жить. Те, кто добывает каменный уголь в недрах земных, делают это в силу великой идеи, а вовсе не ради заработка. Точно так же и те, кто продает этот уголь потребителям, делают это, вдохновляемые идеей, а не погоней за прибылью. Как служители великой идеи, мы все равны и все в равной степени достойны уважения.
Он устремил на меня вопрошающий взгляд. Я не могла ничего ответить, ибо действительно не знала, что фирма «Поставщики отличного топлива, Свин и Кo» была «идейной организацией», действующей без помощи сбора пожертвований с населения.
— Вы ничего не отвечаете, нейти Баранаускас, — заметил Симо Сяхля.
— Нет… К сожалению, я до сих пор не могу понять, о чем речь.
— Речь идет о сотрудничестве, о совместной деятельности, о работе, так сказать. Мы должны быть верными идее как в большом, так и в малом. Идейно пробудившийся человек никогда не опоздает на работу. Вот я каждое утро являюсь в контору к семи часам, а ухожу домой на час позже других. Я стараюсь быть хорошим примером для всех служащих нашей компании. Теперь вы, вероятно, понимаете, к чему я все это говорю?
— Я очень сожалею, но…
У моего начальника опять задрожали губы. Он был похож на предисловие книги, небрежно пропущенное читателем, но, оказывается, написанное для чтения.
— Нейти Баранаускас, — проговорил он сиплым и несколько брюзгливым голосом. — Мне приходится говорить с вами совершенно прямо. Я являюсь начальником всего личного состава служащих компании и обязан воспитывать ответственность в подчиненных. Я спрашиваю вас: почему вчера во второй половине дня вы вовсе не явились на работу?
Я бросила веселый взгляд на начальника, благородное идейное воодушевление которого столь внезапно перешло в суровое обвинение. В душе я поздравила его с тем, что он наконец-то заговорил нормальным, будничным языком, и ответила без обиняков:
— Я была на деловом завтраке с генеральным директором, и завтрак несколько затянулся.
— С генеральным директором?
— Да, с генеральным директором Сеппо Свином. Мы с ним позавтракали, а потом и пообедали.
— Вы поступили совершенно правильно…
Чтобы как-то скрыть изумление, он начал вместо карандаша грызть свои ногти. Постепенно он снова стал любезным, слова его нарядились в парадную форму — и пошло прославление всевышней и всемогущей идейности. Оказывается, я поступила совершенно правильно. Вице-директор потратил два часа служебного времени на дело, которое можно было решить за две минуты с помощью телефонного звонка. При этом он израсходовал пять порошков аспирина, три карандаша и бесчисленное количество слов. Я вышла из его кабинета с легким сердцем. Он мог быть спокоен за свой характер, ибо невозможно отнять у человека то, что не дано ему господом богом.
Незадолго до окончания рабочего дня он снова позвал меня к себе, и тут я увидела, что его душевная погода совершенно переменилась. Лицо его приняло сухое, безжизненное выражение. Именно такое выражение лица должны, по-моему, иметь осужденные на смерть, когда они сидят на электрическом стуле или всходят на эшафот. Если бы дать ему посмотреться в зеркало — он бы умер от одного своего вида. Он говорил отрывисто, словно читал модернистские стихи.
— Нейти Баранаускас. Я ошибся. Я думал, ваши убеждения глубже и заслуживают доверия, полагал, что вы будете верны идее и в малом. Я ошибся. Генеральный директор звонил мне только что и рассказал о вашей совершенно потрясающей ненадежности. Компания больше не сможет доверять вам задачи представительства. Генеральный директор прибудет сюда через час, он желает поговорить с вами. Ясно?
Кто бы поверил, что Симо Сяхля способен говорить так кратко, определенно и без «идейного воодушевления». Я сразу догадалась, что он передавал мысли Сеппо Свина. Я оскорбила внешний авторитет генерального директора (о внутреннем его авторитете лучше не говорить), и это оскорбление больно задело также его двоюродного брата. Наконец-то я услышала правду, чистую правду, которая, как говорится, и в огне не горит (точно так же, как ложь). Однако чистая и простая правда очень редко бывает абсолютно чиста, а еще реже — проста. Когда я через час робко вошла в кабинет генерального директора, я услышала уже совершенно противоположные истины; я, оказывается, самая милая и самая умная в мире женщина, чье знание языков просто феноменально; я одеваюсь элегантно, к работе отношусь с величайшей добросовестностью, я остроумный собеседник, и, что самое важное, во мне есть изюминка.
Итак, мой начальник был снова под хмельком. Лицо его имело цвет, характерный для алкоголиков: оно отливало черничной синевой. Прищуренные глазки, казалось, плавали в коньячной подливке, а липкий язык то и дело облизывал толстые губы. Рабочий день был окончен, контора закрыта, и никто уже не мог нарушить наш великолепный tete-a-tete.
Жаркий летний день еще продолжал сгонять пот, словно решил не оставлять недоимок на завтра. Генеральный директор снял пиджак и включил вентилятор. Он посмотрел на меня ласковым взглядом, ну, по меньшей мере так, как человек, желающий любить ближнего своего.
— Минна, — проговорил он, слегка запинаясь, — я вчера забылся, но все-таки не окончательно. Я помню еще вполне ясно, что обещал тебе повышение оклада. Это мы устроим при первом же удобном случае. А сейчас у меня имеется к тебе другое дело. Через неделю я еду в Лондон и хотел предложить, чтобы ты поехала со мной. Мне нужен переводчик… Ты ведь понимаешь, мое знание языков… Не стоит говорить об этом. Компания оплатит тебе проезд в первом классе, и, кроме того, ты будешь получать еще суточные. Но прежде…
Он встал и начал пожирать меня глазами. В это время распахнулась дверь и в кабинет вошел возбужденный Симо Сяхля. Он не решался признаться, что сказать ему самому нечего, и принялся излагать заимствованные у кого-то мысли.
— Я уже говорил нейти Баранаускас, что компания никогда больше не доверит ей представительства, — выпалил он, задыхаясь и глядя на меня с осуждением, а на своего двоюродного брата — с восхищением. — Мой долг — требовать, чтобы каждый сотрудник, каждый служащий нашей компании исполнял свои обязанности безупречно, так, чтобы на него можно было вполне положиться, чтобы каждый, так сказать, излучал несомненную надежность, идейное воодушевление, жертвенность и социальное мышление и чтобы…
— Да перестань ты! — раздраженно воскликнул генеральный директор. — Какого дьявола ты тут толчешься? Ведь контора закрыта, чего не идешь домой?
Симо Сяхля, жизнь которого состояла из одних лишь намерений, растерялся. Во избежание неприятной обязанности думать он обычно мгновенно усваивал мнения своего двоюродного брата, но тут уж никак не мог ожидать, что генеральный директор изменит свое мнение вдруг за какую-нибудь минуту.
— Я только думал… — попытался было оправдаться вице-директор, бросая на своего двоюродного брата умоляющие взгляды.
— Думал, думал! На одном думанье далеко не уедешь. Надо действовать. Понятно?
— Конечно, конечно… Я, кажется, ошибся. Когда ты говорил о вчерашнем поведении нейти Баранаускас…
У Сеппо Свина резко опустились уголки рта. Он не терпел, чтобы ему напоминали его собственные слова. Он воскликнул:
— Речь идет совсем не об этом, а о повышении оклада нейти Баранаускас. Я потому и позвонил тебе, чтобы ты попросил нейти Баранаускас остаться после конца рабочего дня.
Искренне признаюсь, мне было жаль Симо Сяхля, человека, который читал только газетные заголовки да лозунги.
Теперь он стоял перед своим властным родичем, побитый и беспомощный. Седина его волос отлично гармонировала с серостью его мыслей. Он был похож на человека, проигравшего все состояние на пари и в денежных лотереях. Он судорожно грыз только что отточенный карандаш и чувствовал себя глазом слепого и ногой хромого, как некогда Иов. Однако он не был бы великим эквилибристом на арене жизни, если бы и тут не сумел вывернуться с изумительной ловкостью. На его бледном, как восковая маска, лице возникла необычайно подлинная, искренняя улыбка, которая была адресована мне.