В 1952 году мои торговые суда «Эрнестина» и «Эрмина» начали курсировать между Финляндией и Панамой. Несмотря на линию Паасикиви, у меня была теперь собственная линия. Я уехала на полгода в Грецию отдыхать и постаралась забыть о делах. Два месяца мы — Ахиллес и я — прожили на Крите и около четырех месяцев на острове Делос. Ахиллес совершенно перестал есть чеснок, однако, несмотря на это, он ответил мне в один прекрасный апрельский вечер, когда безоблачное небо сияло неистовой синевой востока, когда вечнозеленые пальмы шептались о чем-то между собой, а лодки искателей жемчуга скользили по зеркалу залива далеко-далеко, в безбрежный простор Средиземного моря, к кроваво-алому горизонту… Да, так вот тогда Ахиллес неторопливо и серьезно, точно обдумывая каждое слово, сказал мне:
— Минна. Женщина, сватающая мужчину, сватает тоску…
Я вернулась обратно в Финляндию и купила себе собаку. Все мои знакомые рекомендовали мне разные наиблагороднейшие породы, но я выбрала обыкновенную финскую остроухую лайку, песика, которому дала кличку Халли. Это простонародное имя шокировало светских дам, но едва ли могло оскорбить родительницу песика, носившую имя Queen of the Meadows — «Королева лугов».
Глава четырнадцая
ФОНД МИННЫ КАРЛССОН-КАНАНЕН
Когда церковь пришла к выводу, что больше не может состязаться в публичном успехе с кинотеатрами, ей ничего не оставалось, как обратиться к религии; когда же я обнаружила, что конкурирующие фирмы, руководимые мужчинами, не могут состязаться со мной в деловой сноровке, я решила удалиться от дел, предоставив возможность попытать счастья и другим женщинам. Живя замужем, добрая женщина может в семье свободно высказываться, только когда говорит во сне, а в деловой жизни — когда мужчины дремлют за столом совещаний, вспоминая приключения прошлой ночи. Деловая активность требует умения в такой же степени, как и супружество. Женщина-кошечка может заставить мужчину вести собачью жизнь, а мужское свинство воспитывает евангелисток, подобных миссис Терннэкк. Многолетний опыт убедил меня, что ненасытная жажда нежности и ласки, свойственная мужчинам, обычно перестает их мучить вне дома, но зато дома они всего быстрее освобождаются от джентльменства. Одна маленькая особенность отличает мужчину от свиньи: мужчина вечно требует со своей попечительницы нежности и пищи, а свинья — только пищи. Но как свинью, так и мужчину не стоило бы держать в доме только из потребности общения. Зачем покупать запасные автомобильные части, когда живешь у железнодорожного шлагбаума и можешь иметь их даром!
Итак, если я удалилась от дел, то причиной этого были отнюдь не пресловутые затруднения переломного возраста (излюбленной темой мужских сплетен являются «переходные годы» женщин!), а лишь то, что мне попросту надоело постоянно пасти, откармливать и резать более или менее породистых поросят. Когда я сообщила Энсио Хююпия о своем намерении начать жить только для себя — ведь учиться мотовству никогда не поздно, — он вдруг сделался необычайно серьезным. Но это не было серьезностью Данте, который в свое время метал сердитые громы на легкомысленных женщин Флоренции и рекомендовал им искать счастья в тихом жужжании прялки; Энсио Хююпия стал серьезен просто по-человечески и действительно по-мужски. В его глазах неопределенного цвета вспыхнуло тоскливое и почти отчаянное пламя, и он тихо проговорил:
— Минна… Что же будет тогда со мной?
— То же, что и до сих пор.
Взгляд его заметался по комнате, точно искал и не находил пристанища, и наконец остановился на Своде законов. Это был оракул его величественного рабочего стола, его друг и необходимое орудие. Он пробормотал невнятно:
— Более пятнадцати лет я имел счастье быть твоим сотрудником. Признаюсь откровенно, это ты сделала меня тем, чем я стал в настоящее время. Не заставь ты меня однажды бросить службу у Свинов, я теперь, вероятно, был бы маленьким жалким адвокатишкой, который лишь занимается регистрацией ценных документов да ведет споры и тяжбы неимущих либо терпеливо дожидается в прихожей суда, не потребуется ли какой-нибудь жертве юстиции бесплатный судебный защитник… Минна, честно говоря, я опечален…
Подобно нудисту, бесстрастно обнажающему голые факты, Энсио Хююпия выставил напоказ свое внутреннее «я». И я убедилась, что у него было сердце. По всей вероятности, он когда-то похитил сердце у своей жены, которая после этого почти всюду стала известна как бессердечная женщина. Я неоднократно замечала, что, несмотря на окружавшую его толпу веселых друзей и резвых собутыльников, Энсио Хююпия казался очень одиноким. Как знать, возможно ему требовалось иногда — как, впрочем, и всем толстокожим мужчинам — немножечко тепла и ласки. Но, возможно, он не догадывался, что женщину покоряет не нежное сердце, а нежные слова, сказанные шепотом на ушко?
Мне уже принадлежало такое большое состояние, что я наконец-то могла принадлежать самой себе. Если я была нарочито резкой и обидчивой, меня называли одухотворенной; если я становилась ехидной и злой, говорили, что я поразительно умна и остроумна. Однако сама я чувствовала себя все той же Минной Эрминой Эрнестиной, рожденной в Миннесоте, дочерью ресторатора Бориса Баранаускаса и Натали Густайтис, той самой Минной, что верила в гороскоп и в мужчин, рожденных под знаком Девы, ступающих носками внутрь и в большинстве своем — порядочных свиней. За исключением Армаса Карлссона, которого я любила и фамилию которого — калевальски воспитанные дамы ужаснутся этого! — я увековечила в славном названии объединения «Карлссон».
Я продала фирму «Карлссон» новым владельцам — о цене здесь упоминать не стоит — с условием, что мой верный Энсио Хююпия останется генеральным директором. Себе же я оставила только четыре грузопассажирских парохода. Я поручила нотариальному отделу крупнейшего банка заботу о стрижке купонов моих промышленных акций. Затем я взяла себе личного секретаря: молодую женщину с дипломом магистра. Это была женщина умная, самостоятельно мыслящая и добродетельная, как фарфоровая статуэтка. Впоследствии выяснилось, что она была глубоко религиозна, но мне это нисколько не мешало. Я ничего не имела против избранного ею пути: все время вправо, а после этого наконец прямо.
По причинам, относящимся к технике налогообложения — а вовсе не из благотворительных побуждений, как говорилось в торжественных речах, — я учредила «Фонд Минны Карлссон-Кананен», целью которого было оказывать поддержку и способствовать развитию исключительно финской культуры (выплачивать пособия и ссуды финским патриотически настроенным литераторам, артистам и ученым). Фонд имел свои (разумеется, формальные) правление и дирекцию ради того, чтобы некоторые честолюбивые деятели могли удобно рекламировать себя, украшать список своих заслуг и получать коллегиальные за сидение в ресторанах. Фонд имел также три специальные авторитетные комиссии, которые вносили предложения о распределении ссуд. Еще в самом начале было решено не выдавать ссуды спортсменам, которых развелось так много, что всего национального бюджета им едва хватило бы лишь на одну разминку. Решили также ничего не давать и музыкантам. Эту свою принципиальную установку правление Фонда и его авторитетные комиссии объясняли тем, что финансовая поддержка музыки совершенно ликвидировала бы с течением времени благородную профессию певцов и музыкантов, странствующих по дворам, а это, несомненно, нанесло бы непоправимый ущерб нашей молодой культурной стране, которая старательно перенимает и лелеет романтическое наследие седой Европы. Директор Вихтори Лехтевя — член правления Фонда и верный страж культуры (он, между прочим, каждое лето приносил цветущую пеларгонию к подножию памятника Алексиса Киви) приводил в качестве примера потрясающую историю певца Тимо Пипинена, который мог бы стать великим тенором, если бы вдруг не обнаружилось, что у него из носа удалены полипы! Опираясь на этот пример, директор Лехтевя решительно возражал против предоставления ссуд музыкантам и певцам. В то же время он подчеркивал, что является большим другом музыки: всякий раз, когда жена его пела в ванной комнате, он спешил заткнуть уши ватой.