Я не привык к такому. Всю свою жизнь я был спокойный и контролировал себя. Всегда. Но сейчас я чувствую себя не в своей тарелке.
Не в своей тарелке. И все из-за нее.
С тех пор как Оливия Кэмпбелл вошла в мою жизнь, я едва узнаю себя. Она выбивает меня из колеи так, как я и не ожидал.
Прошло уже больше недели с тех пор, как мы с ненавистью трахнули друг друга в той маленькой комнате в библиотеке. И с тех пор я оставил ее в покое. Потому что не могу перестать думать об этом.
О ней.
Мне это слишком нравилось. Мне слишком нравилось трахать ее. То, как она командовала. То, как она целовала меня, словно это была битва, которую она была полна решимости выиграть. Отчаянная война между нашими телами, которую она не хотела проиграть. Мне нравилось, как она вырывала удовольствие из моей души. И то, как в конце концов ее тело отдалось моему, когда я отправил ее за грань, и она задрожала от разрядки на столе. Ее стоны, которые она издавала, когда кончала. Как блестели ее глаза. И осознание того, что во всем этом виноват я.
Тряхнув головой, я сделал еще один вдох. Черт, это плохо. Я понял это еще тогда. Там, в комнате, после того как последние волны разрядки обрушились на наши тела. Именно по этой причине я потом бросил ей деньги. Мне нужно было сделать что-то, чтобы вывести ее из себя, потому что я не могу допустить, чтобы она думала, что это что-то значит. Что это было что-то большее, чем просто секс. Простой и понятный секс с ненавистью, чтобы снять мое разочарование из-за нее, из-за ее абсолютно бесячего, настойчивого нежелание делать то, что ей, блядь, говорят.
И это все. Просто секс. Так что я бросил ей деньги, а потом оставил ее в покое на неделю, пока остывал и пытался выкинуть ее из головы. Ну, вообще-то, последние девять дней, два часа и четырнадцать минут, если быть точным. Но кто считает?
Только когда я слышу, как мои шаги отражаются от пола из красного дерева, я понимаю, что снова начал вышагивать. Низкое рычание вырывается из моего горла, когда я заставляю себя остановиться.
— Могу ли я внести предложение, сэр?
Я моргаю при звуке всегда такого спокойного голоса Дэниела, а затем принимаю спокойное выражение лица, прежде чем повернуться к нему лицом.
— Конечно.
— Позвоните своему брату.
Удивление промелькнуло во мне.
— Разговор с ним обычно помогает все обдумать, — продолжает он.
Я поднимаю брови в удивлении и молчаливом вопросе. На его губах появляется небольшая улыбка.
— Если вы забыли, сэр, замечать разные вещи — это моя работа.
Задыхаясь от смеха, я киваю ему в знак признательности.
— Да, пожалуй, так и есть.
Сунув руку в карман, я достаю телефон и набираю последние набранные номера. Имя Бенедикта находится в самом верху.
— Я буду в холле, — говорит Дэниел и вскидывает подбородок, после чего исчезает в открытом дверном проеме.
Я перехожу к просторному дивану у телевизора и опускаюсь на него. Бежевые подушки вздымаются, когда на них опускается мой вес.
Затем я звоню Бенедикту.
Он берет трубку после третьего гудка.
— Четвертый? — Кричит он в трубку.
Я хмурюсь и отодвигаю трубку подальше от уха. На заднем плане звучит громкая музыка, к которой примешивается шум разговоров и смеха людей.
— Ты на вечеринке? — Спрашиваю я.
— Я на вечеринке? — Отвечает он, как будто это самый глупый вопрос, который я когда-либо задавал. — Лучше спросить, почему ты не на вечеринке?
Улыбка срывается с моих губ.
— А кто сказал, что я нет?
— Этот задумчивый тон твоего голоса.
Я гримасничаю. Это так очевидно, да? Внезапно пожалев о своем решении, я отвечаю:
— Ничего страшного. Поговорим в воскресенье. Развлекайся.
— Нет, нет, нет, — протестует он. — Ты позвонил мне в пятницу вечером, а это значит, что тебе действительно нужно о чем-то поговорить. Подожди. — Музыка на заднем плане становится все слабее, как будто он удаляется от нее. Затем раздается звук, похожий на щелчок двери, и музыка и разговоры стихают. — Итак, что случилось?
Откинувшись на подушки, я провожу рукой по волосам и смотрю в потолок.
— Кажется, я становлюсь одержимым.
— Хорошо.
Я слегка вздрагиваю. Повертев в руках телефон, я на секунду хмуро смотрю на него, гадая, не ослышался ли я.
Нахмурив брови, я снова поднес телефон к уху.
— Хорошо? Что значит хорошо?
— Да ладно, Четвертый. — Он вздохнул, как будто все это должно было быть очевидно для меня. — Когда в последний раз тебя что-то волновало? На самом деле заботило?