Когда священник призвал собравшихся помолиться коленопреклоненно, старик, кряхтя, опустился на свои пораженные артритом колени. Из рассказов Поупа я знал, что одно колено у него побаливает еще со времен службы, однако не от стояния на вахте, а из-за старшего офицера по прозвищу Танцор, который засветил ему битой по коленной чашечке, когда они во время увольнения на берег решили сыграть в бейсбол. Опускаясь на колени, Поуп зажмурился и сжал губы. Священник начал громко читать молитву. У Поупа выступил пот на лбу. Теперь я понимал, зачем он сюда ездит: это своего рода епитимия. Сам я бывал на исповеди в школе, на меня накладывали разные наказания, но всерьез я это не воспринимал. Прочитать двенадцать раз «Богородице Дево, радуйся» или «Отче наш» — это казалось мне не столько наказанием, сколько домашним заданием или поручением сходить за покупками. Теперь я видел, что для Поупа все обстоит иначе. Он был убежден, что Бог требует расплаты.
Когда служба кончилась, настроение деда сильно улучшилось. Он моментально обнаружил среди прихожан приятелей и принялся с прибаутками обсуждать супермодный «кадиллак», купленный пожилой парой. Потом взял меня за плечо и представил знакомым. Этим людям он, несомненно, нравился: они хохотали над его шутками и явно ждали, когда он с невозмутимым видом отпустит очередную хохму.
Затем Поуп отвез меня пообедать в аптеку Максвелла — учреждение, совмещавшее продажу лекарств с торговлей сэндвичами. Мы забрались на высокие хромированные стулья у барной стойки и заказали бутерброды с копченой говядиной и шоколадный шейк. На официантке была розовая блузка с бейджиком «Розали». Они с Поупом обсудили качество кухни в новом ресторане, только что открывшемся в городе. Потом дед принялся описывать Розали стейк, который он съел в лондонском пабе двадцать лет назад дождливым воскресным вечером: настоящий стейк, доведенный до самой правильной кондиции, — у него в середине оставалось пятнышко недожаренного мяса. Розали хихикала, слушая его, а потом сказала:
— У меня от твоих разговоров аппетит проснулся. Замолчи сейчас же!
А я тем временем думал: ну почему хотя бы один ген — допустим, ген коммуникабельности — не перешел от него к моему отцу? Пока они болтали, я пошел побродить по аптеке. На высоко укрепленной полке стояли старинные фармацевтические штучки: ступа и пестик, мензурка, стеклянные бутылки с ярлычками, на которых значились какие-то древние названия. У аптекаря было мрачное выражение лица, как и у многих людей в этом городке, — это были дети рабочих с медных рудников. Суровый аптекарь, сидевший на высоком стуле на фоне прямоугольного окна, напоминал судью в зале заседаний.
В углу продавались почтовые открытки с заранее написанными поздравлениями и соболезнованиями; они лежали рядом с кремом для обуви и лейкопластырем. Мне скоро надоело все это рассматривать, и тут, на мое счастье, Поуп Нельсон допил кофе. Мы вышли на улицу и забрались в пикап. Поуп опустил стекло со своей стороны и прикурил сигару. Потом он приказал мне застегнуть ремень, хотя сам этого делать не стал. Он вытащил из кулера банку пива и вскрыл ее.
— Ну что, не так уж это и страшно — сходить в церковь? — спросил он меня.
— Все было отлично, — ответил я.
— Пива не хочешь?
— А почему бы и нет? — отозвался я с неожиданной для меня самого смелостью.
Это было для меня непривычно, однако я спокойно взял банку и отпил из нее. Дед похлопал меня по плечу, как бы не сомневаясь в том, что я сумею поверить в Бога. Я вспомнил, как он морщился от боли, становясь на колени, и удивился его теперешнему беззаботному настроению. Может, эти еженедельные покаяния и делали его таким коммуникабельным человеком? Целый час смотреть в глаза распятому Христу, а потом как ни в чем не бывало кокетничать с официанткой, которая на двадцать пять лет тебя моложе, — разве это не удивительно?