И перед женой снова отчаянно стыдно, и двадцать, опять же, рублей на дороге никогда не валялись, не валяются и валяться не будут! Не нищие! Не миллионеры! На жизнь не жаловались, не жалуемся и жаловаться не будем, жизнью своей очень даже, можно сказать, довольны, дорогие все товарищи! Нервничаю, тороплюсь, спешу объясниться в конце-то концов, отчего и сам вынужден сделать два следующих серьезных предупреждения.
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ ПЕРВОЕ. Не пошляк. Говорил, но сознательно повторяюсь. Биологически нервен и суетлив, но не пошляк. Слышал, что на Западе объявился Вилли Токарев, который пишется на пластинках Villy и уже заработал свой первый миллион. Знаю, что его песни весьма низкого, но бойкого пошиба садит нынче на магнитофонах вся наша огромная страна. В глубинке, на границе Тульской — Калужской областей, купаясь в омуте, образованном маленькой речушкой с забытым названием, увидел, что на берегу подпаски пристроились на корточках вокруг потухшего костра, а из кассетника несется:
Зачем скупая жизнь нужна?
Ведь завтра может быть война.
Я похолодел. Ведь каждый Божий день я слышу в Теплом Стане из различных отворенных окон кооперативных многоэтажек:
Он бабам нравился за то,
Чего не должен знать никто.
Визг гармонии и так далее из упомянутой песни В. Токарева. Ужас! Лично я против пошлости и предупреждаю, что любое отождествление того, что делаю я, с какими-либо указанными на примере В. Токарева проявлениями жизни и искусства будет мною строжайше караться по законам нашего сложного времени... Да меня никто и не отождествляет, посмел бы кто...
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ ВТОРОЕ. Довожу до сведения каждого читателя этого текста. В том случае, если меня все-таки оштрафуют, я буду вынужден обратиться именно к этому читателю за поддержкой, пусть даже и в сумме 20 (двадцать) руб., потому что вряд ли в такой печальной момент я буду ее иметь. Каждый! Этот! Без исключений! Запомни сам, скажи другому... Так я постановил! Такой у меня на этих страницах закон, а ведь художника, как с детства известно всем культурным людям, требуется судить по его же законам. Что? Не так? Тогда я не согласен!..
Вернее, согласен. Я совсем со всем согласен. Вернее, окончательно я расстроился и окончательно устал писать эту невнятную невнятицу, написанную неизвестно зачем. Вернее, затем, что хотел освободиться но ведь легче подумать, чем то же самое описать. Проснулся в слезах, в страшной тревоге за человечество, а потом-то и подумал, ну его к черту, это человечество, что я, в самом деле, волнуюсь, будто мне пуще всех надо, заснул, а сейчас снова в совершенно непонятной тревоге. Все это шуточки, граждане, и ничего-то мне от вас не надо. И ГАИ здесь ни при чем, и денег мне ваших не надо. У меня свои есть, хоть и не так много, как хотелось бы. Последнее может подтвердить кто угодно, даже Климонтович... Черт бы драл... Нет, опять не то... Было...
Могу предложить желающему выгодную сделку в свете имеющегося к сожалению, пока еще кое-где «вещизма» и упадка морали. Предлагаю любому желающему купить этот текст за те 20 рублей, на которые меня вскоре оштрафуют. Говорю, как всегда, совершенно серьезно. Берите, ставьте свои фамилии, а мне «отстегните» (какое славное словцо, славное словцо...) 20 (два чирика). Не хотите? Ну и правильно, потому что это не текст, а полнейшая ерунда. И лишь одно служит мне утешением в моей этой сиюминутной измученности, столь далекой от прекрасности: я конечно же совершенно не я, а «герой», выдуманный мною персонаж, равно как и Климонтович — вовсе не тот почтенный Николай Юрьевич, проживавший в Бибиреве на улице Коненкова, а совершенно другое лицо.
В чем и расписываюсь.
ГЛАВА 1966
Пение медных
29 февраля, в високосный год, он шел по своей улице, где по тротуарам слежавшийся черный снег, шел и, полузакрыв глаза, слушал и слушал томительное и резкое пение медных духового оркестра военной музыки.
В открытой машине, весь в красном и черном, в кумаче и бархате, ехал его отец в нелепом горизонтальном положении, ничего не видя закрытыми глазами, не видя ничего ехал, и не ехал даже, а везли его на кладбище, чтобы закопать в холодную черную землю.
А мать он вел под руку по мостовым булыгам, большей частью вывороченным, вывороченным, вел, просунув руку крендельком и крепко держась за рукав обшарпанного габардинового пальто ее.
Они шли без слез, а за ними шли многие другие, и некоторые даже плакали, а они шли без слез, потому что уже выплакали свои слезы, а человек не есть Божья машина для производства слез, и они шли без слез, и время от времени сын встречался с матерью взглядом, и ему было странно, что белая улыбка тихо ложится на белые губы матери, и от этого становилось как-то не так, и он сам себе говорил, что сам придумывает выражение лица матери, потому что так не может быть.
А перед ними машина была, коврами, цветами и бархатом и кумачом украшенная, изукрашенная, и поэтому некрасивым, как будто даже и грязноватым чуть-чуть выглядел гроб, в котором лежал его отец.
И он все отвлекался и думал.
Он думал — зачем столько много людей, зачем столько очень много людей собралось тут, чтобы просто пройти и закопать мертвое тело его отца в февральскую мерзлую землю? Они идут, и они пройдут, и они закопают, и оно будет лежать там одно, пока не станет после февраля весна и лето, и тогда приползут черви и будут сосать мертвое мясо тела его отца, и сквозь него будет течь, фильтроваться вода, и проползать подземные жуки и личинки, и оно будет превращаться само в почву, и скоро станет почвой, и скоро станет — да-да-да — почвой.
И он все отвлекался и думал.
Может, похороны — это возможность, возможность, возможность еще раз доказать, доказать, что там все будем, все будем там, и что — тайна, тайная радость постоять живому близ зияющей отверзтой могилы, бросить горсть земли и все-таки чувствовать, что ты-то живешь, ты-то живешь, живешь, живешь.
И лишь сладкое и томительное, нейтральное пение медных духового оркестра между мертвым и живым, пение медных, которое можно слушать — эти рыдания труб, полузакрыв глаза,— и когда слушаешь, то не слышишь больше ничего на свете, кроме пения медных, пения медных.
И они идут, идут, идут, и начинает сыпать твердый, сухой февральский снег, и белеет серый материнский платок, и не тает снег на лице покойного.
Уныло идут они за побелевшим уже гробом, за белеющими венками, за белеющим кумачом, за белеющим бархатом. И им не кажется даже, что они хоронят самих себя. Нет.
Молча и тихо идут они, имея впереди гроб с телом его отца, а сзади толпу и пение медных духового оркестра военной музыки.
И метель заметет их, и они сгинут, и они станут белые-белые.
Они затушевываются в сечи снега, они размываются в сечи снега, и только пение медных, томительное, прекрасное, рыдающее, все еще выворачивает, выворачивает наизнанку душу, вызывая всеобщую боль.
Новый год шагает по планете. Пусть он станет для каждой советской семьи, для каждого советского человека годом доброго здоровья, кипучей энергии, трудовых успехов и большого счастья.
Центральный Комитет КПСС
Президиум Верховного Совета СССР
Совет Министров СССР
Когда задумываешься о причинах таких настроений — понимаешь, что сложились они под влиянием разных факторов.
Юрий ПАНКРАТОВ, Иван ХАРАБАРОВ. Не в буре дешевых оваций. Письмо в редакцию
Мечтал астрономом мальчишка стать,
Мальчишка филологом стал.
И в светлых галактиках библиотек