ВТОРАЯ ПАРАЛЛЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ. 1934 год. Мама первый раз ведет девочку в Большой театр. У мамы роскошная лиса-чернобурка. Живут они небогато, отца у них уже нет, лису подарил добрый человек. В возникшей у входа в Большой театр толчее любителей и фанатиков искусства неизвестный злоумышленник срывает лису с шеи девочкиной мамы и пускается с лисою наутек. Девочка, волнуясь, теребит мамину руку, настаивая, чтоб им догнать негодяя или хотя бы обратиться к постовому, дежурящему близ недавно выстроенного метро «Площадь Свердлова». «Пойдем,— твердо отвечает ребенку мать.— Запомни, что неприлично опаздывать в театр и являться туда после третьего звонка. Запомни это! Запомни на всю жизнь».
И девочка запоминает это на всю жизнь. Она вырастает и через пятьдесят лет делится таким воспоминанием с героем. Герой едет в Перерославль и мучительно думает о том, кто прав в этом мире, кто виноват и что делать?.. Но тут двери закрываются, громадный красный автобус согласно купленным билетам отправляется в Москву, и все пассажиры, поторопившиеся занять свои места, дремлют как дети стукаясь головами об окошки.
ВЫВОД И МОРАЛЬ. Если вы потеряли ботинок, если у вас украли лису или вообще все, поздно мучительно думать о том, кто прав в этом мире, кто виноват и что делать. А лучше или искать ботинок, вспотев, шляясь со вздыбленными волосами, или еще лучше — отправиться в Большой, Малый театр, консерваторию, Третьяковскую галерею, куда душе угодно, но чтоб уж не опаздывать, если пошел. Потому что отсутствие ботинка, кража лисы или вообще всего означает лишь то что у вас нету больше ботинка, лисы или вообще всего, как не было и до того как вам все это подарил добрый человек. Ничего нету, но жизнь продолжается, ибо по-другому она не умеет.
ГЛАВА 1968
Колесо жизни
Я учусь в настоящем институте и учусь, надо сказать, довольно плохо, хотя на лекции довольно часто хожу и там все сижу, слушаю все, все смотрю, все наблюдаю, но ничего не записываю, потому что мне все как-то лень.
А все потому, что я люблю вести разговоры с воображаемым инспектором.
ОН. Приходите завтра.
Я. А вдруг вы завтра умрете?
ОН. Как завтра?
Я. Ночью.
ОН. С чего бы это?
Я. Я не знаю отчего, этого я не умею, но вижу, что ночью вы умрете.
ОН. Тогда приходите завтра к товарищу Орешниковой, каб. № 7. И принимает весь день.
Я. Рабочий, разумеется?
ОН. Да, рабочий день, весь.
Я. А вдруг...
И вот сижу все, слушаю все, и лекции, и день, и ночь, и кино и все как-то через меня переливается, пересыпается, как в песочных часах. Сначала туды, а потом сюды, и все льется, и сквозь меня проступает, а я знай сижу да веду разговоры...
Я. А вдруг...
Я. А если...
Я. Но тогда...
Я. Нет, так...
Ну, ладно. Сижу я, значит, на лекции, учусь я, значит, в институте и думаю я, значит, о том, что время для меня, идет гораздо быстрей, чем в детстве. Ну, просто «стук-стук-стук», ну просто ужас как быстро.
Ах, детство, ух, уроки! Стрелки прикипают к циферблату. Даже во время игр стрелки прикипают к циферблату, и не время идет медленно, потому что не поступь времени и не шаг, а улиточка едет-едет — нескоро будет — ой, нескоро будет, и впереди еще вся жизнь, и хочется быстрей, быстрей туда, в жизнь, в бытие, скорей, скорей, но надежно охраняет медленное время спешащего ребенка, и блажен тот, кто еще на рассвете юности понял, что время мчится поступью необычайной, скоростью немыслимой и что жизнь человеческая — это часики с заводом, часы с заводом, и ослабляется пружинка — ну с каждым днем, ну с каждым годом.
И вот сижу все, слушаю да и вижу — ба! — а лектор-то ведь сам Мясецкий. Да-да. Сам Мясецкий. Точно я говорю, не вру я это. Сам.
Ох и красив же Генрих Станиславович — польской красотой! Плотен. С пузом, скрытым в недрах красивого пиджака, с большой головой, глазом прищуренным и усами щеточкой.
Ох и хитер же Мясецкий хитростью польской, коварной. Он все про всех знает, он все про всех думает, что знает, и всех может обмануть. Он знает труды всех классиков и докажет, что одни были классики, а другие в классики играли, забавлялись. Он хитер хитростью лектора и видавшего виды мужчины, и он может научить, как жить, как правильно, без ошибок жить, смотреть, и дышать, и кушать, он может взлететь на воздух и гикнуть, он может вознестись на белом коне и, проломив окошко, стенку, вылететь туда, где Висла и Дунай где, а скромная студенческая аудитория замотает чубатой головой и застонет-запоет: «Гей ты, Висла голубая, как цветок, как цветок. Путь лежит в другие земли. Путь далек, путь далек».
И я вот сижу, значит, все смотрю, слушаю — да, и все переливается как-то, проливается, «проплываетца», и вдруг — рраз: загустело, загрустнело, и я слышу следующие научные, но странные слова:
— Интересное сообщение: статистика утверждает, что только для 30% работающих в сфере производства необходимо образование свыше семи классов. Получается, что остальные 70% могут спокойно без этого семиклассного образования обойтись! Статистика своей беспристрастностью...
Э-ей. Да это Мясецкий ли сказал? Или кто иной мне в ухо шепнул-дунул? Нет, вроде Мясецкий, потому что он уже с «воображаемым», с «воображаемым противником» схватился, пригнул его и ловко так голову ему откусывает.
Ну ты, товарищ лектор, давай свое дело дальше делай, а я вот расскажу всем тем, кто меня знает, слышит и любит про эти 30%, как я их понимаю, а понимаю я их, как колесо смеха, которое устанавливают в парке на аттракционах. Установят, а потом пишут про него в занимательной физике и приводят еще рисунок, который неправилен из-за своей неестественности: там люди колесные скалят зубы, но у них и галстуки не съехали, их шляпы, ленты и подвязки все на месте, а так не бывает.
Потому что у нас в парке есть такое колесо, и я там все понял, потому что все видел — это то самое колесо, на котором в прошлом году до смерти закатались парковый сторож и парковый милиционер, или нет — что я говорю, я все перепутал. Они закатались на американском колесе, а не на колесе смеха: им ночью стало скучно на дежурстве, понимаете, и милиционер залез в кабину, а сторож включил машину и к нему за спину в эту же кабину на ходу прыг, и стали они кататься и хохотать, а потом прыгать вниз боялись уже, потому что кривлялась и в размерах изменялась земля, палисад, обрывки афиш, кусты, и они докатались до утра, закатались, а потом все еще каталось, кружилось, дразнилось — это когда они лежали в больнице. Сторож один день, а милиционер за счет того, что он приехал недавно из Тамбовской области — здоров и силен, как бык,— пролежал один день и три часа. А потом они оба умерли.
А это колесо не американское, а смеха. Там серебристая площадка, и его включают, и люди с хохотом все, все и с визгом — трусики, кружева, носкодержатели, пуговицы — наружу, тела вповалку, а шляпы — вона куда улетели, самые первые, а тела все вповалку, а тела понемногу съезжают к краевой границе и — (тихо) — шмяк оземь, и не больно, а просто с круга слетел — вот тебе и весь аттракцион.
И никто в этом колесе удержаться не может, никогда, потому что этому препятствует физическая сила.
Нет. Ложь. Можно удержаться, если будешь в центре смехового круга, на маленьком возвышеньице: туда спокойно войдут человек несколько, но вся беда-то в том, что, чтобы туда попасть, нужно весь круг преодолеть по радиусу, а как преодолеть, если этому препятствует физическая сила — объективная реальность, которая была и будет, и была тыщи лет, и будет опять тыщи лет — всегда.
Позволь, а как же эти-то туда попали, в центр, на маленькое возвышеньице, куда спокойно войдут человек несколько? Эти стоят спокойно и с любопытством смотрят, как карабкаются, лезут, волочатся и срываются с серебристого диска в мягкий и серый песочек парковый.
Вот. И кажется мне, что преодолели эти люди сию извечную центробежную с помощью сил научно не признанных, но явно и издревле существующих, вопреки науке. И, честное слово, вы бы тоже признали существование сил тех, если б видели, как корчились и теряли равновесие, резинки, запонки, головы аттракционеры серебряного диска, как они весело и знаменито, с хохотом и визгом тоже катились вниз и тихо, со шлепком, как тесто, падали оземь, шмякались в мягкий и серый песок.