— Говорят, настоящего батыра сызмальства видно по тому, как он любит работу, — продолжал Халиулла-бабай, когда я вошёл в комнату и мы уселись друг возле дружки. — Гильфан, когда ещё в школе учился, ни минуты не мог усидеть без дела. И когда вырос и шахтёром стал, таким остался. Вернётся с работы — а в шахте, сам знаешь, работа не из лёгких, — наскоро перекусит, потом глядишь — а в руках у него уже топор, молоток, ножовка. Уже что-то рубит, пилит, забивает, строгает. Кажется, всё уже переделано, ничего не осталось, а он непременно найдёт себе занятие. Ту беседку, что ты в саду видел, он своими руками смастерил. Лавки в бане сам сколотил, трубы, краны — всё провёл. Он тоже, как и я, любил попариться и похлестать себя веничком…
Сноровкой Гильфан, видно, в мать пошёл. У неё руки были золотые…
Мать Гильфана, наша Фатима, была в девичестве очень красивой. Многие парни вздыхали по ней, увидев её тонкую, как тростиночка, фигурку, изогнутые чёрные брови, алые щёки. Видел бы ты её, когда она спешила за водой, позванивая серебряными подвесками, вплетёнными в длинные косы! Шаги лёгкие, скорые. Держится пряменько и на плече расписное коромысло несёт с двумя вёдрами. Прямо загляденье. Идёт — себе под ноги смотрит, глаза от встречных парней прячет, будто боится кого-нибудь к себе приворожить. Глаза у неё большие, чёрные, как сливы, излучают свет. Проникает тот свет в самое сердце, заставляет его биться чуть быстрее, чем оно билось прежде…
А то, бывало, возьмёт свой кубыз и, едва-едва прикасаясь к нему губами, затеребит медный язычок инструмента длинными белыми пальцами. И такое сладкозвучие польётся, что, ей-богу, в ту минуту чувствуешь себя на седьмом небе!
Напасть подкралась нежданно-негаданно. Заприметил Фатиму, на нашу беду, мулла селения, Исхак. У самого уже три жены, решил Фатиму четвёртой взять. Заслал к нам сватов…
Мы, по правде сказать, растерялись. Не знаем, как и быть. Не грех разве погубить жизнь такой красавицы, выдав за старика? А попробуй-ка отказать мулле, единственному на руднике. И урядник, и исправник — все на его стороне…
А сваты сидят, чай попивают, ожидают ответа. Как же повежливее отказать мулле? Учтиво с гостями беседую, а сам голову ломаю. Фатима — моя единственная сестрёнка. Родители наши давно уже померли в деревне. Кроме меня, никого у неё из близких нет. Если прикажу, и за муллу пойдёт, моими словами пренебрегать не станет. Но мне жалко девчушку… Пришлось попросить сватов повременить. На счастье, они упрямиться не стали — согласились. Но с того дня в нашем доме напрочно поселилась печаль. Я злюсь на себя, что ничего толкового не могу придумать, злость свою срываю на домочадцах. Фатима тревогу затаила, ходит с покрасневшими от слёз глазами.
В один из таких чёрных для нас дней из шахтёрского посёлка Ирминка прибыл на наш рудник работать парень один. Ростом он особым не отличался. Но, скажу тебе, когда работал, из-под рук искры сыпались. Не было такого, чего бы он не умел. Уголь рубить — пожалуйста; если не лучше всех, то и не хуже. Знал толк в купле и продаже. А хлеб какой он умел испечь! Ой-ой-ой, сроду я такого не едал!..
Хоть ростом бог его малость обидел, сложен он был ладно и силищу имел изрядную — любого коногона, что славились в округе мощью, мог схватить за пояс и этак играючи перебросить через себя.
На второй же неделе по прибытии в Голубовку он бросил свой угол, который ему выделили в бараке, и поселился в небольшой избе на краю посёлка. Оказывается, купил. Весёлый дымок завился над его крышей. С этого дня начал он обзаводиться своим хозяйством. В нашем посёлке народу не так-то много, все на виду. Каждый друг про друга знает, кто чем занят.
Прошло некоторое время. Гляжу я, парень этот виться начал вокруг да около нашего дома. И говорю своей Шамгольжаннан: «Неспроста этот ястреб кружит над нами, не иначе как метит унести нашу голубку?» — «Парень вроде бы неплохой, видный…» — говорит жена.