Страшные картины возникали в голове. Ссылка в Сибирь? Монастырское вечное заточение? Каземат, из которого она никогда не выйдет? А то и принародная казнь — якобы за участие в каком-нибудь выдуманном заговоре? Или — все-таки не совсем удобно казнить публично двоюродную сестру — к ней тайно явится подосланный убийца?
И Елисавет поняла, что единственное спасение для нее — затаиться. Надо во что бы то ни стало убедить Анну в своем миролюбии, в преданности, а главное — в своей глупости и легкомыслии. Ей надо спрятать в карман свои авантюрные наклонности, свое яростное желание участвовать в решении чужих судеб. Она и со своей-то судьбой никак не может разобраться!
Надо притихнуть. Затаиться. Анна должна поверить, что Елисаветка — круглая дура, которая и не помышляет о престоле, а думает только о своих удовольствиях.
Вдобавок ей и впрямь хотелось утешаться, хоть как-то развеивать свое горькое одиночество…
Втихомолку родив сына (роды приняла некая особа по имени Яганна Петровна Шмидт, которая оказывала подобные тайные интимные услуги еще императрице Екатерине; она же переправила ребенка в простую семью, где он вырос, не зная о своем происхождении, совершенно забытый своей легкомысленной матерью), Елисавет надеялась отсидеться в любимой Александровой слободе. Здесь у нее были подружки среди крестьянок, с которыми она общалась как с равными. Каталась с ними с гор на санях, и так же истошно визжала, и так же с удовольствием валялась в сугробах. Как ни бедна она была (а денег на ее содержание отпускалось настолько мало, что не на что было заказывать новые платья, оттого Елисавет зимой и летом ходила в одном и том же простеньком беленьком платье из тафты, подбитом черным гризетом: чтоб не пачкалось по подолу), а все же хватало на простенькие лакомства для этих подружек: изюм, орехи и пряники. Девки учили ее петь крестьянские песни и плясать. К пению Елисавет была не слишком способна, зато танцевать любила самозабвенно, и, мечтая о недоступных ей балах, она вовсю отплясывала на вечорках и упивалась восхищенными взглядами молодых деревенских красавцев.
Вскоре по велению Анны Иоанновны пришлось переехать в Петербург. Правительница решила, что опасная соперница (она все еще видела в Елисавет опасную соперницу!) должна быть у нее на глазах. На тот случай, если предпримет какую-нибудь попытку заговора. Чтобы комплот[17] сразу раскрыть, а Елисаветку — либо в монастырь, либо на виселицу!
Конечно, Анна Иоанновна была особа подозрительная, однако приказ Елисавет переехать в Петербург правительница измыслила не сама — отправила его по настоятельному совету своего любовника Эрнста Бирона. Нет, умнейший и хитрейший из всех курляндских конюхов отнюдь не подозревал во фривольной дочери Петра Великого талантов заговорщицы. Но не мог же он признаться своей венценосной подруге, от которой зависело его благосостояние, положение и будущее, что он хочет видеть Елисавет как можно чаще, потому что неравнодушен к ней. Бирон прекрасно понимал, что никакой возможности заполучить Елисавет в свою постель у него нет — при малейшем подозрении и с головой можно проститься, Анна была кошмарно ревнива! — однако пересилить желание видеть ее не мог.
Ну что ж, Елисавет подчинилась приказу и прибыла в столицу. Ее поселили в доме, стоявшем почти на окраине города. Она и в Петербурге меняла любовников как перчатки, так что этот дом в конце концов приобрел дурную славу.
Бирон бесился от ревности, и более всего потому, что не имел на эту ревность никакого права. На всякий случай он установил за Елисавет строжайшую слежку и методично, с истинно немецким упорством выкорчевывал, выпалывал из ее окружения всех, в ком подозревал близких и дорогих ей людей.
Анна Иоанновна тоже ревновала Елисавет — слава богу, о тайной страсти Бирона она не догадывалась, иначе в истории России императрицы Елизаветы Петровны не было бы: Анна непременно сжила бы ее со свету! Государыня просто-напросто завидовала Елисавет, ибо та считалась признанной красавицей, и даже испанский посол де Лириа, ненавидевший и презиравший ее, признавал, что она неотразима.
Да что де Лириа! Это признавали даже китайцы!
Однажды при дворе появилось китайское посольство. У китайцев были плоские, блинообразные желтые лица. Одеты гости были презабавно: вместо шляп какие-то черненькие домики с шариками, а вместо штанов юбки. Потом, правда, оказалось, что это все же не юбки, а шаровары в сажень шириной, еще и пошире запорожских! Императрица Анна Иоанновна сначала пялилась на гостей, а потом вдруг возьми да и спроси, которую из присутствующих здесь дам они считают самой красивой.
Толмач помялся, однако все же перетолмачил вопрос. Старший китаец не замедлился с ответом:
— В звездную ночь трудно сказать, которая из звезд самая блестящая!
Анна Иоанновна этим не удовольствовалась. Во что бы то ни стало хотела, чтобы китаец указал на нее! Однако тот поклонился Елисавет и сказал, что считает ее самой красивой. Одна беда — у нее слишком большие глаза. А впрочем, это даже хорошо, иначе-то никто не остался бы в живых при виде такой красоты!
Разумеется, императрицу сей роскошный комплимент разъярил… Это было еще одной каплей в чаше ее ненависти к Елисавет, которая изливалась на тех, кто служил ей.
Внезапно учинили обыск у Ивана Петрова, регента хора Елисавет (она была большой любительницей музыки), и нашли загадочные и опасные бумаги: письмо о возведении кого-то неведомого на престол российской державы и отрывок какой-то пьесы о принцессе Лавре. Регент был схвачен и препровожден в Тайную канцелярию. Однако на допросе клялся и божился: письмо вовсе не письмо, а слова из хорала, который исполнялся в день тезоименитства Анны Иоанновны.
Императрица напряглась — и припомнила, что да, пелись в ее честь такие слова… Пьеса же о принцессе Лавре предназначалась для домашней постановки. Беда прошла стороной — регенту поверили.
Вскоре разразилась гроза над головой преданной Яганны Шмидт. Она имела неосторожность нелицеприятно отозваться о Бироне. Яганна отведала плетей и отправилась в монастырь. Анну Иоанновну весьма интересовало дознание. Ходом его она осталась не слишком-то довольна и заявила, что высечь и отправить в монастырь следовало не какую-то там служанку, а саму Елисавет, которая ведет себя как отъявленная распутница.
Да, Елисавет снова дала повод смаковать подробности своей личной жизни!
Ее нового любовника звали Алексей Шубин. Он был прапорщиком лейб-гвардии Семеновского полка, где произведен был в унтер-офицеры, а потом в прапорщики. В полковых казармах его и увидела Елисавет.
Надо сказать, что по прошествии времени в этих казармах у царевны появилось множество друзей. Строго говоря, гвардия — это было общество, в котором она вращалась, и это общество теперь было ей предано, обожало ее.
Для гвардейцев ничего не значило, что отец женился на ее матери уже после того, как родилась Елисавет. Женился все-таки! Главное, что она — дочь Петра!
Елисавет отвечала любовью на любовь. Она крестила солдатских и офицерских детей (за что ее почтительно называли «матушкой»), она строила глазки статным воинам, она танцевала с ними и кружила им головы, она выбирала из их среды любовников…
Веселый, неутомимый плясун и еще более неутомимый кавалер, Алексей Шубин оказался родственной душой этой рыжей неугомонной царевны. Елисавет удалось добиться, чтобы возлюбленного дали ей в ординарцы, — и теперь они были неразлучны.
Однако лейб-гвардейский прапорщик был удалец не только в постели. Шубин оказался достаточно честолюбив, чтобы поддерживать и разжигать честолюбие, почти угасшее в его подруге. Он не уставал напоминать Елисавет о ее происхождении и праве на престол. Возможно, он чаял и сам обрести там место, ведь память о солдатской прачке, ставшей императрицей, могла вдохновить какие угодно честолюбивые мечты.
Неведомо, что именно послужило толчком к грозе, которая грянула над его головой: эти опасные разговоры или слишком страстная привязанность к нему царевны. Видимо, Бироном руководили как ревность, так и желание предотвратить возможный заговор, когда он попросил у Анны Иоанновны жизнь или смерть Шубина.