Виллим до последней минуты вел себя достойно. Выслушав приговор, поблагодарил читавшего, потом простился с пастором, отдав ему на память золотые часы с портретом императрицы Екатерины. Снял нагольный тулуп, в котором вышел из тюрьмы, положил голову на плаху — и попросил палача не мешкать.
Над его обезглавленным трупом Модесту Балк трижды хлестнули кнутом по обнаженной спине. Приговорена-то она была к пяти ударам, однако Екатерина вымолила у мужа хоть малое снисхождение для лучшей своей подруги. А потом ее повезли в Тобольск.
Провожая тюремную повозку с матерью, Наталья уже не плакала. Она тихо, молча давала себе слово отомстить Петру и его отпрыскам, этим незаконнорожденным девкам, Аньке да Елисаветке[5], елико возможно будет.
Ну что ж, вскоре она могла уже ликовать, потому что небеса вняли ее мольбам. Петр умер; Модеста была возвращена по повелению Екатерины с дороги и поселена в Москве. Наверняка настало бы время, когда она воротилась бы и в Петербург, однако вскоре умерла в старой столице.
Наталья — дочь милой подруги Модесты, племянница обожаемого красавца Виллима — незамедлительно была зачислена во фрейлины императрицы, однако признательность к Екатерине очень скоро сменилась у Лопухиной ненавистью. Причиной сей ненависти был человек по имени Карл-Рейнгольд Левенвольде.
Это был тридцатилетний камергер, в 1726 году пожалованный в графы вместе со своими братьями. Именно он был избран Екатериной на должность утешителя после смерти двух самых дорогих ей мужчин — Виллима Монса и императора Петра. Однако беда в том, что в Рейнгольда влюбилась и Наталья Лопухина…
Это была сокрушительная страсть, истинная любовь, о которой Наталья могла бы слагать стихи, когда была бы к этому способна. В ее увлечении Виллимом было еще много от полудетского обожания красивого родственника, любовь же к Рейнгольду была чувством взрослой женщины.
Между прочим, именно в это время удвоилась ненависть Натальи Федоровны к царевне Елисавет. Мало того, что она была дочерью проклятого Петра и не менее проклятой Екатерины! Она еще и сама поглядывала на Рейнгольда Левенвольде с тем завлекающим выражением своих ярких голубых глаз, которое, по мнению многих мужчин, делало ее неотразимой.
Однако ее кокетство было обречено на провал. Рейнгольд Левенвольде ненавидел все русское, а Елисавет была не только наполовину русской по крови (это еще простительно, поскольку не ее вина), но и вела себя как русская!
Строго говоря, в поведении ее матушки тоже было маловато европейской изысканности, а тем паче — германской сдержанности. Однако здесь вполне уместна латинская поговорка: «Quod licet Jovi, non licetbovi», означающая «Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку».
Елисавет была отвергнута одним мановением ресниц Рейнгольда — довольно длинных и напоминающих стрелы. А вот на фрейлину Лопухину его серые глаза устремлялись с тем же страстным выражением, которое он читал в ее голубых очах…
Конечно, оба они опасались ревности императрицы, однако обстоятельства благоприятствовали любовникам: Екатерина чувствовала себя плохо, ей на какое-то время стало не до галантных утех, и этим вовсю пользовались дерзкий Рейнгольд и его авантюрная подруга. Случайные свидания Наталья устраивала так лихо, что ей мог позавидовать сам господин Случай. В нужное время находилась и пустая каморка, и удобный топчан, и слуги были разосланы с самыми неотложными поручениями, и муж либо спал беспробудно, испив кваску, поднесенного заботливой (ха-ха, заботливой!) супругой, либо бражничал с нежданно (ха-ха, нежданно!) явившимся другом, либо получал внезапный (ха-ха, внезапный!) вызов во дворец… Наталья набрасывалась на Рейнгольда, как фурия на свою жертву. Она ничего не боялась, и, наверное, если бы даже в разгар любовных утех их застал Степан Васильевич, не замедлила бы с оправданием, да таким веским и убедительным, что Лопухин извинился бы и вышел…
Любовникам совершенно не мешало в разгар ласк, что на шее у Рейнгольда болтался миниатюрный портрет императрицы, пожалованный ему как признание его особенных заслуг.
Напротив! Алмазы, которыми была усыпана рамка портрета, придавали особенный блеск их отношениям.
Не стоит обольщаться: и галантный Левенвольде гулял при этом налево, и Наталья отнюдь не являлась образцом верности возлюбленному Рейнгольду (как и не возлюбленному Степану). У нее было множество любовников — совершенно в духе того времени, когда верность одному мужчине считалась при дворе нелепостью. Брат Рейнгольда, Карл-Густав Левенвольде, тоже был ее покорным рабом, шептались насчет консула Рондо, да еще и другие имена называли… преимущественно иностранные, ибо Наталья питала столь же стойкое отвращение ко всему русскому, как и ее милый друг.
«Господи, ну что находят мужики в этой накрашенной кукле?» — вяло недоумевал порою ее заброшенный супруг Степан Васильевич, у которого на лысеющей голове выросло уже столько пар рогов, что это сделало его философом поневоле. Впрочем, он не мог отрицать, что Наталья необычайно умна тем практическим немецким умом, который делал из нее хорошую хозяйку, рачительно ведущую дом, и позволял удерживать место первой красавицы столицы, увеличивая число своих доходов и без помощи кошелька законного супруга. Степан Васильевич давно и со многим смирился и даже научился извлекать пользу из увлечений жены. Он не сомневался, что рано или поздно Наталья вытащит его из московской заплесневелой скуки, и не препятствовал ей добиваться этого любыми дозволенными и недозволенными средствами.
А между тем все решилось волею Провидения. Болезнь государыни довела ее до смерти. В последние минуты Екатерина отдала трон тому, кто долгие годы пребывал лишь жалким приживалом при дворе: великому князю Петру Алексеевичу, сыну злополучного царевича Алексея.
Тотчас возросло при дворе значение Лопухиных — как родственников некогда опальной Евдокии Федоровны, теперь обласканной и возвеличенной внуком. Степан Васильевич немедля воротился из московской ссылки и сделался камердинером юного императора. Ласки и милости посыпались и на его жену, назначенную статс-дамой царевны Натальи Алексеевны, сестры Петра.
Один из Левенвольде, Карл-Густав, стал камергером при дворе Петра, а вот обворожительному Рейнгольду пришлось отъехать в свои лифляндские имения. В отличие от своего брата он не обладал государственным умом и был просто, выражаясь по-французски, папийом — бабником, легкомысленным повесой, которому красота и обольстительность вполне заменяли ум и талант. Наталья Федоровна волею-неволею заменила младшего брата старшим, однако изредка наезжала в Лифляндию, где отдыхала от придворных передряг.
Да, жизнь Лопухиных при дворе всем была бы хороша, кабы не схватились они с сестрой Петра, великой княжной Натальей Алексеевной.
Ссора произошла из-за невесты императора. К тому времени, к 1728 году, Петр уже отделался от навязанной ему завещанием императрицы Екатерины дочери Александра Даниловича Меншикова Марии, которую в минуты доброго расположения называл мраморной статуей, а в минуты недоброго — ледяной куклой. И отец, некогда всевластный Алексашка, и дочь пребывали в ссылке в жутком Березове, а вопрос о новой невесте Петра оставался жизненно важным, ибо означал безусловное приближение к царю и возвышение одной из многочисленных семей, боровшихся за влияние на неокрепшую душу императора, а значит, за власть.
Котировались и иноземные принцессы. А также принцы! Ведь Наталья Алексеевна, пусть еще и не засидевшаяся в девках (ей было четырнадцать лет), очень хотела замуж. Она находилась под сильным влиянием испанского посланника де Лириа, а оттого самым подходящим женихом казался ей испанский инфант Дон Карлос. Поговаривали даже о приезде инфанта в Москву, хотя со стороны испанцев не было сделано никакого шага к осуществлению сего брака: по правде сказать, союз с русской великой княжной Испанию не интересовал.
5
Царевен Анну Петровну и Елизавету Петровну частенько называли втихомолку незаконнорожденными, потому что Петр женился на Екатерине уже после появления дочерей на свет, и они, таким образом, действительно родились вне брака.