Лошадь била передними и взбрыкивала задними ногами. В шею, в грудь, в брюхо ей впились оводы. В свои шесть лет Холль еще не был приучен к лошадям, да еще при такой жаре, однако отец, несмотря на опасения мачехи, из прохладной кухни гнал его в самое пекло хозяйственной горячки. Как только хозяин въезжал в ворота, Холль должен был мгновенно перехватывать повод, и все бегом, даже если лошадь шла шагом. Удары копыт, оглушительное фырканье, грохот телеги нагоняли на него такой страх, что он забывал о грозном отце и норовил убежать подальше, но его тут же хватала сильная рука, и, глядя в недобрые глаза, затененные соломенной шляпой, он ощущал удар, колючее травяное крошево на одной щеке, жжение на другой, подлетал в воздух и приходил в себя, когда уже снова с ревом бежал впереди лошади.
Батрачки — даром что халаты на голое тело — стояли все в поту и смеялись, когда появился старик Мориц, трусивший впереди лошади, приплюснутый своей фетровой шляпой и сосавший трубку, сросшуюся с усами. Шея словно надломлена, одна рука тащит какой-то крюк, на другой намотаны поводья, ноги заплетаются — того и гляди, зароется носом в землю. Хозяин покачал головой. Всем показалось странным, что в такую страшную жару Мориц не снимает своей суконной куртки, потом снова поднялся шум, которого Мориц уже не мог слышать. Мастеровой, самый высокооплачиваемый из батраков, гнал перед собой Хофингера, полунищего пацана. С ржавой проволокой, торчащей из кармана порток, и с глазами, налитыми ненавистью, Мастеровой поддел вилами толстый пласт соломы, выбежал вперед и начал метать солому в телегу, охапку за охапкой, и, продвигаясь вперед, то и дело подгонял всех криком:
— Шевелись! Эй! Шевелись!
Хофингеру ничего не оставалось, как броситься в копну, двенадцатилетний мальчонка выплясывал на возу, то спрыгивая вниз, то вновь вскакивая на пустую телегу. Батрачки с граблями рассыпались по полянкам и пригоркам, едва поспевая за копнильщиками. Метальщик просто заваливал сеном того, кто набивал наверху сарай; он втыкал и вздымал вилы, стиснув в руках черенок и налегая на него всем корпусом, он пригибался, тут же, как пружина, выпрямлялся, и вот уже снова нырок вниз, прыжок вверх, на мостки, потому что из-под ног уплывала телега, и не успевал он оглянуться, как внизу стоял уже новый воз. Как только отъезжал Холль, его место занимал со своим возом Мориц. У Холля все выходило как-то не так. Когда на расстоянии натянутого повода он бежал впереди норовистой лошади, то думал только о том, как бы уберечься от ее копыт. И за все это время ни одного спокойного слова — либо крик, либо надрывно-хриплый шепот. Никто ничего не объясняет, все только приказывают и награждают оплеухами. Когда, поспешая на смену Морицу, Холль наезжал на гряду сена, с которой возился Мастеровой, потому что лошадь перла туда, куда ей вздумается, Мастеровой кидался то на Холля, то на лошадь. И не успели нагрузить первую телегу, Холль уже едва успевал уворачиваться от затрещин. То и дело надвигалась на него соломенная шляпа, то и дело удары, рывки, тычки, то и дело с раздражением пялились на мальчика облитые потом лица. Эти люди не знали, кого им ненавидеть, у них не было времени подумать об этом.
Когда был убран последний клок сена, земля уже давно не смотрела на солнце и долина погружалась в вечерний сумрак. Люди с лоснящимися воспаленными лицами какое-то время просто стояли, переводя дух, сил хватало только на то, чтобы пересечь опустевшее поле и дотащиться до усадьбы под номером 48. Один лишь Мастеровой, который никак не мог опомниться от обнаруженного «саботажа», забежал вперед всех, чтобы до ужина отбить еще несколько кос. Женщины опередили мужчин, надо было накрывать на стол и успеть внести в комнату еду, когда батраки и поденщики только переступят порог.
Холль и Мориц трусили впереди кобыл. Нужно было миновать двое ворот, а потом — по ухабистой дороге через поселок к чернеющей вдали конюшне. Один четырнадцатилетний парнишка должен был помочь распрягать. Лошади вдруг рванули и галопом поскакали прямо на работников, стоявших у желоба с водой. Тех как ветром сдуло. Утопив морды в воде, лошади наливали бока, потом, тяжело ступая, двинулись к конюшне, в стойла. Там их поджидал парнишка, он снял упряжь с лошадиной шеи и передал ее Морицу, тот уже успел распрячь свою кобылу и теперь должен был отвести обеих лошадей на выгон, откуда привел их в полдень. Холль тем временем поспешил укрыться на кухне, чтобы найти утешение у Анны, старой поденщицы, и мачехи. Его бесили бесконечные побои. Батрачки носились взад-вперед, то к плите, то к буфету. Гремели тарелки и миски. Потрескивал огонь. В комнату прошмыгнули кошки, они кружили возле молочной фляги и вились у ног старой поденщицы. Холль видел, как она отлила молока в деревянную чашку. Потом из царства тычков и затрещин Холль вдруг перенесся на горный луг и тут же заговорил о нем. Он сказал мачехе, что, если бы кухня была горной хижиной, все тут выглядело бы иначе: стола бы не было, зато пылал бы открытый очаг, и он, Холль, не сидел бы здесь, а стоял бы там, глядя, как кухарничает скотник, а огонь лизал бы сковородку на треноге. Холль не успел договорить: в дверях появилась соломенная шляпа.
В комнате пахло пóтом. Стол был накрыт. В нескольких шагах от него выстроились мужчины, женщины и дети. Хозяин дождался полной тишины, затем перекрестился и вместе с остальными стал читать "Отче наш", при этом несколько раз искоса поглядывал на Холля. Еще бабушка и мать учили мальчика красиво складывать руки во время молитвы и поднимать их, возводя глаза к распятию. После молитвы все перекрестились, первыми к столу шагнули хозяин и Мастеровой и, усевшись, дожидались, когда займут свои места остальные. Затем хозяин потребовал от подсобников и поденщиков поусерднее орудовать ложками. Им было сказано, что еды хватит на всех. Чего-чего, а еды в усадьбе 48 всегда было в достатке. И все должно быть съедено.
После ужина хозяин сунул что-то в руку каждому из поденщиков и попросил опять прийти поутру. Закрыв за ними дверь, он не спеша приблизился к батракам, коим было приказано оставаться в комнате. Его лицо снова приняло суровое выражение, чего он не позволял себе в присутствии поденщиков. Это было окончание истории с ржавой проволокой.
Под звон камня о косу, которую отбивал на дворе Мастеровой, хозяин начал тихо говорить. Работники знали эту повадку. И хотя сейчас они впятером стояли против одного хозяина, он сразу и без труда одержал над ними вверх, каждого по отдельности отбросил в страшное детство, раньше ли, позже ли начавшееся у всех у них в этих местах. Это был продуманный способ уничижения, когда на человека нагоняют страх первых наказаний. Вскоре хозяин уже кричал. Это длилось недолго. Он оборвал свою речь угрозой и вышел из комнаты.
Минут через пять, когда батраки спустились во двор, из хлева появился хозяин и, подойдя к самому молоденькому, поверг его в смущение своим вопросом о погоде. Не шутка ли это: задавать вопрос четырнадцатилетнему сопляку в присутствии старших работников, которым из страха перед грядущим днем старались не попадаться на глаза все подсобники? Парнишка покраснел и не вымолвил ни слова. Тут хозяин ухмыльнулся, мужики смеялись над малым. Присев на скамейку как ни в чем не бывало, хозяин под еще доносившееся с заднего двора вжиканье бруска о косу начал рассказывать о военных и послевоенных годах. Его брат, а с ним и лучшие работники были мобилизованы. В лесах от дезертиров проходу не было. Каждую ночь хорошо сколоченная банда грабила какой-нибудь крестьянский двор. В феврале сорок четвертого, сказал он, у него скончалась мать, прямо у очага. За два дня до выгона скота в альпийские луга слег отец. Спустя четыре дня отцу стало хуже. Ему, сыну, пришлось бросить дойку и мчаться домой, но только он спрыгнул с велосипеда и не успел прислонить его к стене пекарни, как навстречу уже бежит кухарка, бежит, слезы утирает. Тогда у него всего-то осталось: на горе — тринадцатилетний пацан, на дворе — кухарка да пара стариков работников. На южных склонах — ни души. Все лето мотался, как проклятый. Вечером отмашешь косой, бежишь доить. Чуть свет отдоишь — и снова в луга. Дальний надел подымать пришлось. Летом сорок пятого пришли американцы, пожелали мясцом поживиться. Лучших коров согнали со склонов и сожрали. Бывало, только и смотришь, как бы коров до света в пойме спрятать.