В пасхальное воскресенье, покормив скот и входя в дом следом за Фоглером, Холль почувствовал запах жаркого. За печкой он снял рабочую куртку, повесил ее на шесток, скинул влажные сапоги и пошел на кухню умываться. У очага стояла хозяйка. Он торопился, быстро ополоснул грязные руки и лицо, вытерся краями полотенца — и бегом наверх, поскорее сменить одежду. Штаны слишком коротки, пиджак тесен, рукава не достают до запястий. Из груды обуви в кладовой он выудил свои полуботинки, почистил их и, покуда работницы заходили в дом и накрывали на стол, пытался обуться. Полуботинки так страшно жали, что мясо, которого он так долго ждал, Холль жевал без особого удовольствия. У всех просто за ушами трещало, а он не знал, что делать с ногами. Хозяин объявил, что на Пасху Холль остается здесь, в усадьбе. Холль лихорадочно перебирал в уме знакомые дома, где мог бы хоть на время разжиться ботинками, но тотчас же пугался кары, которая неминуемо последовала бы за этим, тут уж удар был бы не наотмашь, а наповал. Он преодолел себя и после еды робко поведал на кухне о своей беде. Кончилось тем, что хозяйка дала ему старые, стоптанные ботинки мужа. На душе был мрак кромешный, но один день, проведенный вдали от усадьбы, так много для него значил, что Холль принял и это унижение. Наконец-то он поистине подневольный, один из рабов в Австрийской республике, год 1959.
И снова лето, и опять на горном пастбище они готовили себе еду. Батраки сидели за столом, а Холль с тарелками и сковородкой бегал через сени. Дрова в печурке потрескивали и пылали. Фоглер, вошедший в сени вслед за Холлем, заметил, что с парнем происходит что-то неладное. Мыть посуду в его обязанности не входило, однако он сам взялся за это. Да и с уборкой навоза покончил раньше обычного. Работу часто начинал не с того конца, забыл запереть стойла в телятнике. С верхних лугов вернулся до полудня, а после обеда не спал. Фоглер разогрел ему на очаге миску с обедом, а он сел на кровать и принялся читать дешевый роман и, прежде чем прозвенел будильник, поставленный на два часа, Холль выскочил через хлев из хижины, потому что ему противен был звон будильника. Как всегда в пасмурную погоду, коровы разбрелись по всему лугу и так вяло двигались, что каждую приходилось пригонять по отдельности. На нижнем выпасе мужики стояли в ряд и косили, впереди — Биндер. Уже не один день мысли о Биндере неотвязно преследовали Холля. Когда вместе с Фоглером он убирался в сенях, все получалось у него как-то уж слишком быстро. Он даже злился на себя за то, что давеча наколол так много дров и поленница получилась чересчур высокой. Холль принялся выметать сени, хотя Фоглер уже подмел их. Тот только головой качал. Холлю больше ничего не оставалось, как пойти в комнату к работникам. Биндер разговаривал с одним из поденщиков. Холль снова взялся за свой романчик и не без труда заставил себя читать, но из-за присутствия Биндера слова никак не желали складываться в предложения. Холль, однако, продолжал упорно вникать в текст, но вскоре в углу, где стояла кровать, стало так темно, что затрепанную книжонку пришлось отложить. Фоглер отрыл в своем сундуке бутылку водки и пустил ее по кругу. Холль сделал большой глоток, водка так продрала нутро, что он вынужден был выскочить наружу к желобу с водой.
По крыше барабанил дождь. Холль смахнул веником грязь с сапог, направился к очагу и подставил угольному жару свои посиневшие руки. Сквозь помутневшее от грязи окно почти не проникал свет, в подполье журчала вода, а среди голосов, доносившихся из-за закопченной стены, слышнее всех был голос Биндера. Перед глазами стояли его жена и двое детей, и Холль вымучивал какие-то извинения, но на ум приходили лишь те, которые он уже целыми днями мысленно испытывал на убедительность, отбрасывал, подправлял и вновь отбрасывал. Биндер и его жена никак не шли из головы, это были люди, желавшие ему добра. Проболтавшегося скотника Холль винить не мог. Люди, работавшие за гроши, никогда не поддерживали хозяина, даже в воровстве. Двое полицейских внушали враждебные чувства, они смаковали бесправие и беспомощность Холля, чтобы поскорее выудить из него показания и с подписанным протоколом поспешить в свою канцелярию. На хозяйку он был зол оттого, что она подслушала весь разговор, а теперь вот переслала ему с молоковозом эту записку, и, стоя на помосте для фляг, он вдруг узнает из записки, что у Биндера была судимость, и в который раз читает фразу: "Своими показаниями ты навредил Биндеру". Он читает дальше и думает: "Именно из-за меня Биндер получит два года тюрьмы".
Убирая навоз, поднимаясь на пастбища, спускаясь к жилью и теперь, в эту самую минуту, когда он слышит через стенку голос Биндера, он не может выбросить из головы слова хозяйки и уже видит будущее жены Биндера, рвущей жилы на крестьянских дворах, и детей Биндера, которых обступили в школе любопытные одноклассники. Он мешает тлеющие головешки и размышляет над словом «судьба». "Неужели это и есть то, что называют часто упоминаемым словом? Может, я теперь жертва судьбы?" Он вдумывается в слово, поворачивает его так и этак, и оно обретает плоть в людях, которые им распоряжались и еще распоряжаются, в стене непонимания и сознательно подогреваемой злобы. Он ходит по сеням и размышляет: "Хозяин, хозяйка и еще многие скоро совсем меня замучают, они подкарауливают меня со всех сторон, чтобы напасть исподтишка. Я много работаю, хозяин заставляет еще больше и называет меня лодырем. Потом вдруг приходит и говорит, что я чересчур бледен, и жизни во мне на грош. Рассмеешься, сидя на тракторе, — он недовольно головой качает, стиснешь зубы — скажет, что «капризный». Холль потряс головой, опрокинул ногой колоду и пошел в комнату.
Больше полусотни бульварных романов валялось у него на лежаке и рядом. Стрелка будильника еще не дошла и до восьми. Стало быть, не меньше часа придется здесь дурью маяться, было еще темно, и один из поденщиков сказал, что пора зажечь лампы, но Холлю не хотелось видеть лицо Биндера. Он повалился на лежак, закрыл глаза и вообразил себя Папой Римским, облаченным в богатые одеяния и грузно восседающим в паланкине, а дюжие мужики несут его сквозь многотысячную толпу. И он неприступно возвышается над миллионами людей, и все, что от него требуется, это — поднимать иногда руку в знак благословения. С помощью фантазии голос Биндера удалось преобразовать в жалобные голоса толпы и перенести далеко за пределы этого крова. А потом он переоделся бы нищим и посетил бы сельские приходы и как глава Церкви устроил бы там полный разнос, а священников просто поразогнал бы. В самый разгар этой воображаемой грозы над сельскими храмами он услышал вдруг голос Фоглера. "Пора, — говорил тот, — можно идти".
Холль быстро накинул ветровку, взял свою длинную палку и, поеживаясь, вышел за порог. Холод. Дождь. Ночь. Шаг сделать противно. Но дождь уже лупил по лицу. Холль, спотыкаясь, пер в гору, ноги промокли до колен. С полной безнадежностью в душе и с проклятиями этой чужой земле он двинулся вниз по истоптанному лугу и пригонял то три, то восемь коров, возвращался к хижине и продолжал искать, когда вдруг услышал за спиной чьи-то шаги. Никого увидеть, однако, не удалось, так как путь шел по краю скалы, мимо плотной полосы лиственниц, по направлению к лощине. "Кто это мог быть? Кого понесло в такую непогодь, ночью, на самый верхний клин горного луга?" Мелькнула мысль о том, что кто-то хочет его убить, но не было никакой охоты прятаться, или убегать, или даже бороться за свою жизнь под холодным дождем на этих кручах. Уж скорее он пожелал бы себе короткого смертельного удара или безошибочного выстрела в затылок. Но подходя к бурлящей лощине, он уже не улавливал звука шагов, и ему показалось невероятным, чтобы кто-либо шел за ним по пятам, замышлял убийство, ведь у него ничего не было: ни денег, ни имущества. "А что, если это охотник? Вдруг он принимает меня за браконьера и чего доброго сшибет выстрелом с обрыва?"