Тут он почувствовал у себя на плече чью-то руку. Холль обернулся и уперся взглядом в Биндера. В этот миг он не знал, как поступить: то ли броситься вниз по склону, то ли просто стоять на месте. Лицо Биндера показалось вдруг таким жутким, а голос, от которого мурашки по телу забегали, звучал тепло, но в это мгновение — как-то устрашающе ясно. Потребовались секунды, чтобы, топчась рядом с Биндером, немного отойти от испуга, но Холль все еще боялся, что Биндер может сорваться, решившись на расправу, и он даже не слышал спокойной речи Биндера, он слышал, как в нем говорит множество сбитых с толку людей.
Как только они пригнали снизу оставшихся коров и двинулись за ними в сторону жилья, Холль избавился от своих подозрений и спокойно слушал Биндера. Тот объяснил ему, что по недомыслию дал затянуть себя в эту кражу и что вполне понимает Холля, на его месте он тоже, не задумываясь, дал бы показания, ведь то, что вытворяют с Холлем хозяева, и во сне не приснится, для него, Биндера, это просто непостижимо, но он нагляделся на подобные вещи и в других усадьбах, и в общем-то, ничего непонятного тут нет, такие дела ему знакомы. Холлю он мог бы посоветовать одно: как можно скорее добиться свободы, однако пока не знает как. Он не раз задумывался над тем, что вражда между Холлем и хозяином непреодолима, а с раздорами он, Биндер, сталкивался частенько. Упомянул он и комнату, где спал Холль, хотя они никогда раньше не говорили об этом, он произносил вслух то, о чем Холль только думал, и рассказал Холлю о том, как он сам с десяти лет был отдан на утеху похотливым хозяйским сынкам. И годами томился в этом свинском притоне.
Показался хлев. Биндер умолк и помог Холлю и Фоглеру еще и развести коров, потом отправился наверх, а Холль с Фоглером вошли в сени.
В течение всей недели Биндер подымался в три утра и помогал им доить, когда хозяин еще вовсю храпел в сене, а ведь целыми днями Биндер занимался тяжелой работой и, стало быть, только ради Холля удлинял себе рабочий день до пятнадцати-семнадцати часов. Потом Холль проделал неблизкий путь, и предстал перед судом не в силах совладать с дрожью в голосе и заиканием, и тут же оказался в роли хозяйского сына, коему подобает отказаться от дачи показаний. В трактире адвокат долго вдалбливал ему эту фразу и между делом не раз поинтересовался, хватит ли у него решимости рассказать судье о том, что полицейские при допросе оказывали на него давление? Это показалось ему невероятным, а когда он увидел тех двух чиновников — просто немыслимым и, несмотря на присутствие Биндера уж совсем невозможным. Как мог он поставить себя в такое положение, когда с ясными глазами пришлось бы врать этому похожему на привидение человеку, возвышавшемуся над неприступным столом? Холль отказался от показаний и сказал себе, что все здесь, не исключая и Биндера, свиньи вонючие, ради нашего брата и пальцем не шевельнут.
Ему возместили дорожные расходы, и хозяин был так доволен, что Холль с величайшей охотой выпрыгнул бы из поезда на полном ходу. А через несколько часов он опять доил коров и думал при этом о двух годах заключения, ожидавших Биндера.
Брошюрки с романами хозяин, конечно, никак одобрить не мог, но и отнять их у Холля не решался. Разумеется, Холль мог бы их спрятать, однако он этого не делал, и, когда хозяин заводил речь об уборке сена или же о себе самом, Холль просто уходил из хижины. Эти брошюрки нравились ему. Читая романы, Холль уносился далеко от этих мест, он менял пространство: сидел в поезде и ехал по пустынной земле, где тоже стояло лето, и вдруг раздаются выстрелы, поезд останавливается, насмерть перепуганные пассажиры вытаскивают кошельки, снимают серьги и кольца, он дает бандитам возможность войти, устроить пальбу в вагоне, стрелять будут из окон и с крыши. Он выводит своего вороного из товарного вагона, и в одиночку мчится по прерии, и натыкается на банду свирепых головорезов, и один расправляется с ними или же просыпается в незнакомой комнате, над ним нежно склоняются две прекрасные женщины, а он не может ничего вспомнить, даже своего имени.
Романы про браконьеров ему не нравились. Еще он прочитал два романа из крестьянской жизни и тут же пустил их на подтирку. Изображенные там батраки и батрачки только раздражали его, они так пеклись о благополучии хозяина и все не могли вдоволь наработаться, что тот вынужден был отбиваться и с трудом убеждал их: "Не всё сразу, братцы, за один день всех дел не переделаешь".
Снег повалил неожиданно. После дойки Холлю пришлось поторопиться на верхний луг, найти, развести по хлевам и накормить скотину, но в узкой лощине его застигла снежная буря. Чуть ли не час пытался он двигаться наперекор ей, но преодолел за это время каких-то двести шагов. Впереди несколько лиственниц. К ним жались телки. Он попытался загнать их в подлесок, но две бросились к лощине и у него на глазах как стрелы метнулись к обрыву. Внизу за большим камнем он нашел одну с разбитым черепом и переломанными ногами, другая, в ямке, была изрядно покалечена, но еще стонала. Изо всех сил он бросился бежать на соседний выпас, но хижина оказалась запертой, пастухи тоже поднялись наверх спасать скот. Ни мотыги, ни ножа, ничего такого, что могло бы избавить животное от мук, он найти не мог.
Холль побежал вниз и уже с Фоглером снова поднялся в гору и увидел, что телка умерла и лежит с откинутой головой и пятно дымящейся крови на подтаявшем снегу. Потом пришлось продолжать поиски. Не хватало еще трех голов. Они обежали все вокруг, спустя несколько часов нашли животных под скалой, понеслись вниз. Холль вскочил в набитую седоками кабину грузовика, примчался в Хаудорф, выпалил в кухне свое безрадостное сообщение, снова наверх, дойка, потом, прихватив веревки, опять попер в гору, за ним — вереница работников. На спинах у них — санки. Потом в лощине наткнулись на павшего жеребчика. Пришлось по частям таскать тушу наверх.
Фоглер держал в голове список усадеб и пастбищ, куда он никогда больше носа не покажет. В профсоюзном кинотеатре Холль смотрел фильм, о котором ему рассказывал Лео, когда они втихую промышляли рыбной ловлей. Фильм назывался "Горный хрусталь". Сперва его даже в зал пускать не хотели, несмотря на то что были свободные места. Он показал на пустые стулья, но контролер покачал головой и дал понять, что до начала картины еще есть время, поэтому не все места заняты. Наконец-то стул ему все-таки достался, и он увидел на экране тепло одетых людей, стучавших палками в дверь какого-то дома.
Сельскую лавку Холль терпеть не мог. Когда он спускался из дома, чтобы купить рома или брауншвейкского, продавщица всегда заставляла ждать. Кроме того, приходилось глядеть в оба, чтобы не надула. Наверху у него был знакомый пастух, который частенько спускался, чтобы выпить с Холлем и Фоглером водки, потом шел в трактир, находил там и стол для питья, и ночлег, а спустя два-три дня чуть не на карачках проделывал тяжкий путь восвояси и при этом всегда распевал одну и ту же песню. А дальше в горах жил один друг, которому не все еще на этом свете было безразлично.
В те прекрасные дни скототорговцы с удовольствием расхаживали по доскам вокруг навозных куч, иногда какая-нибудь из досок выскальзывала из-под ног, и шикарная фигура по пояс погружалась в зловонную жижу, а Холлю и Фоглеру приходилось вытаскивать ее на твердый берег.
Холль делал большие переходы, шлепая поутру в гору через колдобины и лужи, по заброшенному пастбищу, по нескончаемой узкой тропке, в обход горы, вниз к долине, вверх, вниз, круто вверх к седловине гребня и опять вниз, мимо каменного домика, через ложбинку, одну, вторую и третью. Свистели сурки, свистел ветер.
Он побежал вниз и вскоре вынужден был убедиться, что коровы вовсе и не пасутся, а, недоенные, сбились в кучу, значит, Фоглер и палец о палец не стукнул. Холль накормил свиней и телят, подоил коров и услышал наконец, как с пьяной песней приближается Фоглер. Тот распахнул ворота и в крутых деревенских выражениях посетовал на тяготы скотоводческого труда. За этим последовала лавина ругательств, и, едва держась на ногах, Фоглер начал бросать на пол все, что попало под руку. Холлю пришлось не раз вытягивать его, зажатого коровьими боками или из-под коровьего брюха и долго с ним бороться, покуда не удалось водворить его в пастушью каморку и уложить в постель. Стоило ему только войти в хлев, как там сразу же воцарялся беспорядок. Фоглер, раскинув руки, лежал на полу, а вокруг все было бело от муки. На следующий же день прибыл хозяин, он ничего не сказал, только обошел все хозяйство и заглянул во все дыры.