Биндер начал отбывать наказание. Хозяин сменил в хлеву Фоглера, и если Холль вступал с хозяином в разговор, то лишь о самом необходимом. Иногда хозяин разражался перед ним длинной речью в том духе, что молодого красит веселый нрав и спорая работа. Но Холль прерывал его, приводя свои резоны: надо, мол, еще сделать то да это, а торчать в хлеву дольше, чем требуется, у него нет охоты. Отвечая хозяйке, он уже обходился без церемоний, выражался, как Бог на душу положит. Та всякий раз закипала от возмущения и бежала жаловаться хозяину. Холлю нравилось, что до обеда хозяин шел на кухню перекусить, в то время как сам Холль работал в коровнике, это давало батрачкам пищу для злословия и сплетен. Дело в том, что скотники уже не один год добивались от хозяев короткого перерыва в первой половине дня, и все без толку. Батраки отводили душу на рубке леса, они не жалели времени на обеденный перерыв, но уже через несколько дней их засек один крестьянин, после чего хозяин стал посылать наверх Холля, тот немало удивился подобному знаку доверия и сказал работникам, что за ними приглядывает некий крестьянин, а в другой раз хозяин послал Холля таскать сено и вспомнил вслух, сколько сена перетаскивал он сам в юные годы. У Холля взыграло честолюбие, и он сделал намного больше. Это потребовало невероятной затраты сил, но зато впервые в жизни мог он гордой поступью войти вечером в дом и доложить о своем безумном достижении хозяину, отец же тотчас проследовал в общую комнату и сообщил об усердии Холля батракам, а его самого дня два спустя отправил с ними в путь по морозцу.
Они слезли с саней у одного из трактиров, распрягли лошадей, отвели их в конюшню и вошли в теплую залу. Фоглера и мужика с трубкой приняли в жаркие объятия четыре бабенки, Холль познакомился с ними еще во время перегона скота. Вскоре у него в руке оказался большой кувшин крепкого чая с ромом, он снял свою грубошерстную куртку и принялся извлекать из рюкзака сало, хлеб, сыр, яблоки, груши. Он выставил на стол три термоса, стянул с них чехлы, которыми служили хозяйские чулки, и бросил их в рюкзак. В боковом кармашке он обнаружил еще и холодную как лед бутылку водки и приложил ее к щеке Фоглера. Холль скинул вязаную куртку, еще одну и, оставшись за столом лишь во фланелевой рубашке, стал разглядывать в окно клубящийся паром ручей, заснеженные холмы и весь скованный морозом ландшафт. При этом он слышал разговор женщин и мужика с трубкой про лето, за которое тот успел заделать троих детей кряду в этой части долины, одного в трактире, второго — в доме правоверных католиков, а третьего на какой-то усадьбе.
Холль знал матерей и знал дома, куда на время за некоторую плату пристраивают детей, и подумал о том, что и хозяину, поди, приходилось когда-нибудь в летнюю пору проезжать мимо этого трактира. Ему становилось все теплее, а за окном лютовала стужа. К полудню высоко в небе выглянуло солнце, но в долине царил серый сумрак. Он выпил много ромового чая и порой прикладывался к водке, будто и не просидел два часа под крышей, а простоял по пояс в снегу, и, как прежде дрожа от холода, наблюдал за батраками, грузившими сено. В конюшне он часто вспоминал об этом трактирном застолье, о том, как стояли потом на пустых санях и гнали лошадей сквозь морозный сумрак, вспоминал вытянутое лицо хозяина и злое — хозяйки.
Таща за собой санки, он шагал по скользкой ото льда ложбине, чтобы зайти за Лео, и нечаянно подгадал к самой ссоре. Это была старая история. Лео сидел за столом и ни в какую не хотел продолжать больше свое учение, так как утром его избил мастер. Вернувшись с расчистки снега, отец Лео еще даже не успел скинуть рюкзак. Крохотная кухня да еще двое детей, кроме Лео. Какие еще могут быть вопросы? К кому им обратиться? Кто поможет? Богатей-бургомистр. Сельская полиция, выбивающая признания кожаными плетьми да резиновыми дубинками. Отец ненавидит Церковь. Мать ненавидит Церковь. Оба выросли на крестьянских дворах, батраки с малолетства.
Холль ретировался и пошел один вверх по выгону. К ручью подступали несчетные штабеля бревен, ими можно было бы забить зал парламента до самого потолка и еще два таких зала. Слева Жаворонково поле, перед ним грубо сработанное, убогое строение. Он увидел два освещенных окна. Вдова и дети. Ее муж когда-то подобрал на холме Холля с сотрясением мозга и отнес мальчонку в дом, а потом сам насмерть разбился на мотоцикле. Холль знал его в бытность пастухом. Хозяин презирал его, а пастух презирал хозяина. Холлю же было стыдно за хозяина, который летом частенько посылал его на общинный выгон поглядеть, как там с лошадьми, а заодно и отнести пастуху сала, но, передавая сало, Холль отводил глаза, поскольку всегда это был слишком жалкий кусок.
Он остановился перед осыпанной снегом каменной стеной, вспоминая, как грохнулся здесь с мопеда. Он сел в санки и под свист ветра помчался вниз, проехал половину Хаудорфа, пока не уткнулся в сугроб на какой-то улочке. "Как только обзаведусь теплой робой, пойду в лесорубы. Многие батраки теперь валят лес". Он быстро двинулся назад и зашел к Убийце.
За неделю до Сретения Холль отказался впредь садиться на мопед, он показал хозяину свои посиневшие руки и сказал, что зимой наездился предостаточно, но, как только в разговоре мелькнул "горный луг", Холль моментально оделся и поехал навстречу вьюге. Едва не окоченев от мороза, он вошел в домушку и увидел лежавших на нарах работников в тапках. В хорошо натопленном помещении им было весело, и он рассказал им о своем задании контролировать их, выпил чая и водки и съел кусок мяса, зажаренного по-цыгански, без масла. Фоглер надыбал где-то ведро солонины. Мужик с трубкой отправился вниз, к трактирщику, и вернулся с ящиком пива. Холль во всех подробностях обсудил с ним и с Фоглером то, что следует сказать хозяину, и уже в темноте оседлал свой мопед. Не раз приходилось скользить на гололеде и падать. Наконец он переступил порог дома. По его словам, картина выглядела так: работников он нашел, чуть не утонувших в снегу между верхним пастбищем и хижиной, искать пришлось не один час — мешала вьюга. Со всей возможной достоверностью описал он хозяину то место, где бедняги якобы боролись за свою жизнь, положившись лишь на лопаты, и не забыл о своих злоключениях: он даже хотел повернуть назад, так как, во-первых, не замечал никаких признаков жизни, а во-вторых, опасался задохнуться — вьюга забивала ему рот. Он подумал, не приплести ли сюда еще и оголодавшего оленя. "Стоит ли загнуть про оленя, которому я чуть на задние копыта не наступал? Или про олениху?" Он готов был даже договориться до оленьего семейства, но ограничился упоминанием сугробов "с оленя вышиной" и вволю поиграл этим сравнением, потому что знал, как ненавидит хозяин оленей и всякую дичь вообще. "А на обратном пути Фоглер все оглядывался и кулак подымал, вот, мол, как намело". Потом он еще распространялся о том, как вьюга тут же заносила все, что было позади, что курильщик уже внизу, в хижине, говорил, как, мол, день-то хорошо начался, как славно все было до полудня. Выдумывать Холлю не приходилось, он живописал лишь то, что не раз пережил сам, и при этом его мысли все больше занимал живший на отшибе крестьянин, который плодил детей, чтобы продолжить то, на чем сломал себе хребет его прадед, и Холль часто думал о том, что такие люди могут жить лишь на привязи, они будут нести ярмо до тех пор, пока не осознают бессмысленность своего существования.
Корячась внизу, Холль слышал от скотника, что хозяйка говорила, муж-де поделился с ней кое-какими мыслями насчет Холля. Хозяин заявил, он якобы поставит когда-нибудь Холля на ноги, чтобы тот мог потом стать самостоятельным. Холлю оставалось только рассмеяться. Он знал, с помощью подобных посулов крестьяне часто играют в салки со своими внебрачными сыновьями, соблазняют их побатрачить еще годик, а потом другой и в конце концов спихивают их, одарив парой носков. Но Холля удивляло, почему, собственно, его принимают за такого дурака.