Он быстро шагает мимо коровника и заходит на кухню, приходится-таки спускаться в коровник, где его насмешливо встречают отец и братья. Хозяин говорит, что у него есть дела поважнее, чем еще раз искать какую-то там справку, и с этими словами уходит. Холль смотрит им вслед и берет наконец лопату с кривым черенком, вычищает верхний хлев, подметает проходы и перетаскивает в сени молочные фляги. Потом он стоит посреди кухни, ему втолковывают, что справку из школы нигде не нашли. Должно быть, он сам ее куда-нибудь задевал да и забыл об этом.
— Подумай хорошенько. Может, ты сжег ее или порвал? — спрашивает хозяйка. Она, например, вполне допускает, что он сгоряча мог порвать или сжечь справку-то. Она небось была не очень хорошей. Хозяйка добавила, что точно помнит: прочитав справку, сразу подумала: "Хорошей ее никак не назовешь" — и тут же понесла ее наверх, в комнату, а теперь ее нет на месте.
В травле принял участие и агент страховой фирмы, он пришел в мастерскую собирать взносы, куда проследовал прямо из усадьбы 48. Агент хотел получить от Холля деньги, начал убеждать его, что со школой у него ничего не получится, и ссылался на молодых и крепких, молодых и старательных парней, кому школа помешала овладеть ремеслом, вынужденных потом пропадать по кабакам и тюрьмам. Пусть серьезно подумает, стоит ли ступать на эту скользкую дорожку. Агент, видимо, заготовил длинную речь, но договорить ему не удалось, так как мастер разгадал его игру и в два счета выставил вон. Но травля продолжалась.
Примерно в ту пору, когда началось обучение ремеслу, перед обедом в кухне появилась старая хозяйка. Она вошла не поздоровавшись, приблизилась к Холлю, у всех на глазах сунула ему в ладонь сладостей и тут же удалилась к себе, на второй этаж, где уже который день, заперев дверь, держала голодовку в знак протеста против новых порядков в домашнем хозяйстве. Она требовала, чтобы все было по-прежнему. Старый хозяин желал пить за едой топленое масло вместо молока, а его сестры, сидевшие чаще всего рядом с Холлем, были во всем послушны брату. Все трое набрасывались в основном на Елену. Поскольку Елена была первой женщиной, которая не подчинилась старику, в доме вокруг нее плелись интриги. Единственную дочь они уже выжили из дома. Холль от них не зависел, но ему было неприятно оттого, что они пытались его как нового домочадца перетянуть на свою сторону. Что он мог, однако, поделать?
Один из учителей помог выправить Холлю пресловутую справку. Успехи в физкультуре и пении оценены очень хорошо. В остальном — сплошь хорошо и удовлетворительно. Подписано старым директором. О том, за какие заслуги выводились оценки, о том, что Холль освобождался от занятий на лето и осень, а кроме того, нередко прогуливал уроки, прикрываясь записками от врача, учитель понятия не имел.
В памяти у Холля осталось слово Вашингтон. Когда-то директор написал его на доске и объяснил, что Вашингтон — это столица Америки. Однако учителю было известно, что сочинения, выходившие из-под пера Холля и Лео, не превышали объемом шести строк и что им когда-то приходилось слышать, что Карл Великий всегда носил зеленые обмотки.
Новый мир вырастал на глазах у Холля. Ему нравилось по утрам вслед за наставником входить в мастерскую. Широкие ворота, высокие окна, белые стены и новые машины, к которым его потянуло, едва он увидел их. Мастер не драл глотку, но спокойно объяснял суть производственных процессов, а во время работы говорил с Холлем о людях и книгах и о нормальном обхождении с людьми. Время неуследимо летело. Утренний перерыв, обед и ужин — все ошеломляло новизной, но Холль охотно возвращался домой, поначалу часто задевал головой о косяк или притолоку, чертыхался и слышал смех в ответ.
Стены толстые. Сени узкие и темные и заставлены старыми сундуками. Скрипучая лестница, неудобно и круто громоздя ступени, вела на верхний этаж, где в шести комнатах спали десять человек. В трех самых больших обитали три старика, они кашляли, отхаркивались и вынашивали злокозненные планы. У Холля была своя комната. Здесь он начал допоздна читать книги, которые когда-то прочитал мастер или Елена и те, что она специально доставала для Холля. Он часто беседовал с ней, сидя на кухне и в комнате. Это были не подговоры и не заговоры, а именно разговоры. Никаких задних мыслей. Ни намека на превосходство, но общение на равных. Он ел то, что подавали всем. А если случалось задержаться и опоздать к лакомому блюду, оно неизменно дожидалось его в духовке или в холодильнике. За едой шел разговор, но только не о еде, о молитве же и не вспоминали. На питание смотрели не более как на естественную потребность. Старики занимали свои места, прочие садились куда придется и за еду принимались когда хотели. Он с одинаковой охотой заходил в комнаты и в кухню. Заранее было условлено, что Холль возьмет на себя какую-то часть хозяйственных и ремонтных забот, что не только ничуть не тяготило его, но даже нравилось. Здесь он работал не для корыстолюбивых тварей, а для людей.
На восемнадцатом году жизни он оказался вдруг в человеческом окружении. В прежнее ненавистное обиталище он почти и не заглядывал, он уже привык к людям, которые не бросались на него, не гоняли его в хвост и в гриву и не гладили по голове, а просто обходились с ним по-человечески.
Он не почувствовал ни стыда, ни обиды, когда Елена между делом объяснила ему, как ужасно мало он знает. Впервые увидев его, она сразу подумала: "В дом пришел на редкость необразованный человек". Уже одно то, как он подходил к дому со своим картонным чемоданом, навело ее на мысль: "Этот ничегошеньки не знает". И сидя за общим столом, Холль признавался самому себе в том, что действительно ничего не знает, мир еще не знаком и не понятен ему, но теперь хотелось знать все.
Мориц быстро отмучился в больнице, откуда его перенесли в часовню, при мертвецкой, а через три дня гроб с телом стоял перед общинной управой. Он оказался легким. Холль нес его часть пути впереди хозяина, шагая в ногу с мужчинами у других углов гроба. Двигались вверх вдоль ручья, и Холль вспомнил, что Мориц всегда боялся смерти. "Они все еще тянут ко мне руки, — думал Холль, — но им меня не убить. Чего только ни делал Мориц, чтобы стать свободным? Ночами ковырялся в часовых механизмах, он мог бы жить этим, но подлые твари объявили его невменяемым и присвоили, как вещь, а все это видели и молчали. Ему гадили в рот. Гнали на исповедь и на работу. Мориц, у меня на плече твое легкое тело, но ты уже не можешь услышать меня. Мы всегда хорошо понимали друг друга. Тебя отучили говорить, хозяин хотел отучить и меня. Они все еще крадутся за мной и замышляют убийство, всеми средствами пытаются погубить меня. Они ненавидят Елену и мастера. Потому что эти люди помогают мне. Собственно, нести Морица должен хозяин. И не стыдно ему идти вслед за нами? Что на уме у этого человека?" Лишь из почтения к покойному Холль продолжал путь, приняв на плечо четверть тяжести бездыханного тела, и, ступая по мосту, медленно приближался к кладбищу.
Он быстро отшагал половину деревни и уединился в комнате. Он смотрел из окна на оголенный фруктовый сад и с удивлением думал о том, почему после стольких очевидных трагедий и утрат он все еще не может жить свободным человеком. Внизу, гремя посудой, стряпала Елена, за стеной истерически кричала старая хозяйка. На столе лежал раскрытый атлас. Латинская Америка. Холль подумал о Кофлере: "Он уступил мне это место. Ведь мастер хотел взять Кофлера. И вот я здесь, а другие еще там, где был я. Счастливый случай привел меня в этот дом. Теперь дело только за мной. Во что бы то ни стало я наверстаю все и когда-нибудь покажу этим тварям, что никто не имеет права владеть другими людьми". Он еще раз бросил взгляд на Бразилию и пошел вниз по лестнице, думая о предстоящей учебе в профессиональной школе. Холль вновь ударился головой о притолоку. Пока еще так.