— Вот, в голубом приятненькая девушка, — и Энтони покорно смотрел. — Вон там. Да нет же, сзади вас.
— Да, — соглашался он беспомощно.
— Но вы же так и не увидели ее.
— Я лучше на вас посмотрю.
— Я понимаю, но она на самом деле ничего. Только вот лодыжки толстоваты.
— Неужели?.. Ну, то есть, да, — обронил он рассеянно.
Девушка из пары, двигавшейся мимо, помахала им.
— Глория, привет! Эй, Глория!
— Привет.
— Кто это? — поинтересовался он.
— Понятия не имею. Так. — Она уже смотрела на кого-то другого. — Мюриел, привет! — Потом обратилась к Энтони. — Это Мьюриел Кэйн. Вот она, по-моему, симпатичная, хотя и не очень.
Энтони усмехнулся, фраза ему понравилась.
— Симпатичная, хотя и не очень, — повторил он. Она улыбнулась — и мгновенно заинтересовалась.
— Что в этом такого смешного? — Она была так трогательна в своем желании узнать.
— Просто смешно.
— Хотите потанцевать?
— А вы?
— Не знаю. Давайте лучше посидим, — решила она.
— И поговорим о вас. Вы ведь любите о себе говорить?
— Да, — она рассмеялась, уличенная в тщеславии.
— Я представляю себе вашу биографию как нечто этакое классическое.
— Дик говорит, что у меня ее вообще нет.
— Опять этот Дик! — воскликнул Энтони. — Да что он знает о вас?
— Ничего. Но он говорит, что биография любой женщины начинается с первым поцелуем и кончается, когда ей на руки кладут последнего ребенка.
— Это он из своей книги цитирует.
— Он говорит, что у женщин, которых не любили, биографии нет, у них — только история.
Энтони опять рассмеялся.
— Ну, вам, уверен, это не грозит.
— Я надеюсь.
— Тогда почему же у вас нет биографии? Разве у вас не было поцелуя, с которого можно начать отсчет? — И едва эти слова сорвались с его губ, он судорожно вздохнул, словно пытаясь втянуть их обратно. У этого ребенка?
— Не понимаю, что вы хотели сказать этим словом «отсчет». — суховато отозвалась она.
— А мне нельзя узнать сколько вам лет?
— Двадцать два, — сказала Глория, пристально глядя ему в глаза. — А вы сколько думали?
— Ну, около восемнадцати.
— Значит, пусть так и будет. Мне не нравится мой возраст. Ненавижу это больше всего на свете.
— Быть двадцати двух лет?
— Нет. Стариться и все такое. Выходить замуж.
— И вы никогда не собирались замуж?
— Не нужно мне все это, да еще куча детей, с ними возись.
Она явно не сомневалась в том, что может позволить себе говорить все что угодно. Затаив дыхание, он ждал се следующей реплики, надеясь, что она продолжит начатое. Но она лишь улыбалась, мило, однако без особого удовольствия. А потом в пространство между ними упало полдюжины слов:
— Как же я хочу желатиновых лепешек.
— Так они у вас будут! — Он подозвал официанта и послал его к сигаретному прилавку.
— Вы не будете возражать? Я их так люблю. Все насмехаются надо мной из-за этого, потому что как только отца нет поблизости, я тут же принимаюсь их жевать.
— Вовсе нет… А кто все эти юные создания? — спросил он внезапно. — Вы их что, всех знаете?
— Ну что вы, нет… Но они все из… да, наверное, откуда угодно. А вы что, никогда здесь не бываете?
— Довольно редко. «Охота за красотками» меня не очень занимает.
Это ее мгновенно заинтересовало. Она решительно отвернулась от танцующих, поудобнее устроилась на стуле и требовательно спросила:
— Чем же вы тогда занимаетесь?
Уже немного размягченному коктейлем Энтони был приятен этот вопрос. У него появилось настроение поговорить; больше того, ему захотелось произвести впечатление на эту девушку, которую оказалось неимоверно трудно чем-либо заинтересовать, — пастись она останавливалась где попало, а области неочевидно очевидного вообще предпочитала проскакивать. Ему захотелось порисоваться. Соблазнительно было предстать перед ней в романтико-героических тонах. Хотелось, наконец, стряхнуть с нее равнодушие, с которым она относилась ко всему, кроме себя.
— Я ничего не делаю, — начал он, одновременно соображая, что словам его не хватает именно той жизнерадостной грации, в которую он так желал облечь их. — Я ничего не делаю, потому что не могу делать ничего такого, что стоило бы делать.
— Ну и? — Он не только не удивил ее, но даже не заинтриговал, и все же она, определенно, поняла его, если конечно то, что он сказал, вообще стоило понимать.
— Вам не нравятся ленивые мужчины?
Она кивнула.
— Может быть, если бы в их лени было хоть какое-то изящество. Но разве такое возможно в американцах?
— Почему же нет? — спросил он в замешательстве. Но её мысль уже отвлеклась от темы и витала сейчас десятью этажами выше.
— Отец на меня ужасно злится, — заметила она бесстрастно.
— Думаете? Но я все-таки хотел бы знать, почему американцу не дано быть элегантным бездельником? — он говорил все увереннее. — Это для меня вовсе не факт. Это… Я просто не понимаю, почему считается, что каждый молодой человек обязан ежедневно отправляться в центр города и заниматься там по десять часов в день утомительной, не требующей никакого воображения, и уж во всяком случае, далекой от всякого альтруизма работой, тратя на это лучшие годы своей жизни.
Он оборвал свою речь. Глория смотрела на него с непроницаемым видом. Он ждал, что она согласится или станет возражать, но не последовало ни того, ни другого.
— Вы никогда не пробовали порассуждать о чем-нибудь? — спросил он с некоторым раздражением.
Она качнула головой, а когда заговорила, взгляд ее вновь был обращен к танцующим.
— Не знаю. И, вообще, понятия не имею, чем все должны заниматься.
Она смутила его, нарушила ход его мыслей. Никогда в жизни ему так не хотелось излить душу, и никогда еще это не представлялось таким невозможным.
— Да, — проговорил он, как бы извиняясь, — я тоже конечно не знаю, но…
— Меня больше интересует, — продолжала она, — соответствует ли человек тому месту, которое занимает, вписывается ли в окружение. Мне все равно, пусть он даже ничего не делает. Не понимаю, почему люди должны что-то делать. Больше того, меня всегда удивляет, когда я узнаю, что кто-то чем-то занимается.
— А вы не хотите чем-нибудь заняться?
— Я хочу спать.
Секунду он ничего не мог сообразить, думая, что она на самом деле готова заснуть.
— Спать?
— Ну, что-то вроде этого. Хочу ничего не делать, но чтобы люди вокруг меня все чем-то занимались; тогда мне удобно и безопасно. Только некоторые из людей пусть вообще ничего не делают, просто составляют мне приятную компанию. Но я никогда не хотела изменить людей, и не сержусь на них за то, что они такие.
— Вы — забавная маленькая детерминистка, — рассмеялся Энтони. — И ведь вы на самом деле хотите, чтоб мир был таким?
— Ну. — начала она, возведя глаза куда-то под потолок, — а почему бы ему не быть таким? Во всяком случае, пока я… молода.
Она сделала небольшую паузу перед последним словом, и у Энтони возникло ощущение, что она хотела сказать «красива». Да, именно это она и хотела сказать.
Ее глаза оживились, и Энтони ждал, что она начнет развивать эту тему. Он. во всяком случае, считал, что деваться ей некуда; даже слегка подался вперед, чтоб ловить ее признания.
Но она просто сказала: «Идемте танцевать».
Этот зимний вечер в «Плаза» был первым из длинной череды «свиданий», которых Энтони стал искать с ней в те смятенные и чуть сумасшедшие дни перед Рождеством. Ей постоянно было некогда, и Энтони долго не мог понять, какой именно омут городской жизни с такой силой увлекает ее. Но оказалось, что она не делала больших различий. Она бывала на полуофициальных благотворительных вечерах в больших отелях, несколько раз он встречал ее на званных обедах в «Шерриз», а однажды, ожидая пока она оденется, в рамках беседы с миссис Гилберт о страсти дочери к «самоволкам», Энтони, в частности, узнал, что в обширнейших планах Глории значилось с полдюжины танцевальных вечеров, на которые он тоже был приглашен.
Несколько раз он приглашал ее позавтракать, но свидания эти оказывались слишком быстротечны и, по крайней мере ему, не приносили никакого удовлетворения. С утра Глория бывала рассеянной и полусонной, неспособной ни на чем сосредоточиться, и все изыски ею красноречия едва ли доходили до нее. После двух таких худосочных встреч, когда он стал жаловаться, что на такой «диете» от него скоро останутся кожа да кости, Глория рассмеялась и назначила ему встречу через три дня после обеда. Это насытило его гораздо больше.