– Они у нас останутся? Мы можем оставить их у себя? – громогласно завопили они радостным девчачьим хором.
– Да, – сказала я. – Откройте их.
Я попросила каждую девочку написать о себе три правдивых утверждения и одно ложное, а потом мы стали зачитывать их вслух, по кругу, пытаясь догадаться, где правда, а где ложь. К середине нашего занятия все они прониклись горячей любовью.
Не ко мне. А к тому, чем я была. Не к тому, чем я была, а к тому, как я относилась к ним – с безусловным позитивным уважением.
Я никогда не была прежде объектом такого неуемного обожания. Если в волосах у меня была заколка с цветочками, им хотелось приколоть ее на собственные волосы. Если у меня была ручка, они спрашивали, не могу ли я ее им подарить. Если у меня был сэндвич, они интересовались, можно ли им откусить кусочек. Если у меня была сумка, им хотелось посмотреть, что лежит внутри. А больше всего им хотелось рассказать мне обо всем. Все вообще. Все о своей жизни – до последней подробности. И они это делали.
Жуткие, ужасные, шокирующие, печальные, безжалостные подробности. Подробности, которые заставляли меня щуриться, точно щурясь, я могла слышать их менее отчетливо и обезопасить себя. Подробности, которые вынуждали меня запирать дверь моего кабинета после их ухода и плакать навзрыд. Бесконечные истории о насилии, предательстве, об одиночестве, о разрушении и о печали особого рода, которая так туго свивается в невообразимую катастрофу вечного отчаяния, что перестает быть похожей на спираль.
Одна из этих девочек была по-настоящему красивой. Она напоминала юную Элизабет Тейлор, только изгиб губ другой. Безупречная кожа. Голубые, точно вода, глаза. Длинные блестящие темные волосы. Бюст четвертого размера, а туловище тоненькое, как у модели. Когда мы познакомились, ей только-только исполнилось тринадцать. К тому времени она уже трахалась с пятью парнями и делала минет десятерым. Она лишилась девственности в одиннадцать лет с бывшим бойфрендом матери, который теперь сидел в тюрьме за кражу телевизора. Любовнику было тридцать два. Он имел ее почти каждый день на краю школьной парковки. Я убедила ее согласиться поехать со мной в центр планирования семьи, чтобы ей могли сделать инъекцию «депо-провера». Когда мы туда пришли, она не позволила женщине-врачу провести исследование тазовой области, а врач не хотела делать укол без осмотра. Она плакала, и плакала, и снова плакала. Она рыдала с таким сильным страхом и болью, словно кто-то вошел в кабинет и прижал раскаленный утюг к ее роскошной ягодице. Я наговорила миллион утешительных, вдохновляющих, поддерживающих слов. Женщина-врач вторила мне, правда в командных тонах. Но эта девочка, в свои тринадцать лет успевшая переспать с пятью парнями и сделавшая минет десятерым, не соглашалась три минуты полежать на смотровом кресле в хорошо освещенном кабинете в обществе двух женщин с благими намерениями.
Другая девочка носила гигантского размера толстовку с капюшоном, подол которой был до колен, а капюшон закрывал голову в любую погоду. Ее лицо скрывал плотный занавес волос, выкрашенных во все панк-роковые цвета. Было такое ощущение, что у нее два затылка, а лица нет вовсе. Чтобы сориентироваться, она незаметно наклоняла голову то так, то эдак, и выглядывала из-под своей волосяной ширмы. Она неделями отказывалась разговаривать. Она последней спросила, можно ли ей взять мою ручку. Познакомиться с ней – все равно что пытаться завоевать расположение дикой кошки. Почти невозможно. Один шаг вперед – и тысяча шагов назад. Но когда я приручила ее, она убрала от лица волосы, и я увидела бледное, хрупкое личико, покрытое юношескими прыщами. Она рассказала мне, что бóльшую часть ночей проводит в полуразвалившемся деревянном сарае возле переулка, позади многоквартирного дома, где живут они с матерью. Она ночевала там, потому что ей было нестерпимо оставаться в квартире с буйной матерью – алкоголичкой и психически больной женщиной, у которой то и дело кончались таблетки и время от времени случались припадки агрессии. Эта девочка закатала рукава своей толстовки и показала мне резаные раны на руках в тех местах, где она раз за разом кромсала себя опасной бритвой, потому что это было приятно.
Третья девочка рассказала мне, что, когда бойфренд матери впал в ярость, он выволок ее на задний двор, включил садовый шланг и держал ее, пригнув лицом к струе ледяной проточной воды, пока она едва не захлебнулась, а потом оставил на улице на два часа. Стоял ноябрь. Было около пяти градусов тепла. Он делал это не в первый раз. И не в последний.