— Можно и так посмотреть, наверное.
— Ничего глупее не слышала! — тетя Грейс подскочила со своего стула, насколько вообще могла подскочить женщина девяноста с хвостиком лет. — Не смей дерзить нам, Итан. Это древо изменили задолго до нашего рождения.
— Простите, мэм.
Она разгладила свою юбку и снова села.
— Тогда почему мои родители назвали меня в честь двоюродного прапрапрадедушки, опозорившего семью?
— Ну, у твоих отца и матери было собственное мнение на этот счет после всех тех книг, которые они прочитали о войне. Ты же знаешь, они всегда были либералами. Кто знает, о чем они думали? Тебе следует спросить об этом у отца.
Ага, как будто он мне расскажет. Но, учитывая впечатлительность моих родителей, моя мама, наверное, гордилась Итаном Картером Уэйтом. И я тоже очень им гордился. Я провел рукой по блеклой коричневой обложке альбома тети Прю.
— А что с инициалами ЖКД? Мне кажется, что Ж может означать Женевьеву, — сказал я, прекрасно зная, что это так и есть.
— ЖКД. Кажется, у тебя был парень с инициалами ЖД, Мерси?
— Не припоминаю. Ты помнишь ЖД, Грейс?
— ЖД… ЖД? Нет, не помню, по-моему.
Все, маразм взялся за работу.
— О, господи! Посмотрите на время, девочки. Нам пора в церковь, — сказала тетя Мерси.
Тетя Грейс направилась к гаражу.
— Итан, будь хорошим мальчиком и выведи наш Кадиллак наружу. Нам надо привести себя в порядок.
Я отвез их через четыре квартала на дневную службу в Евангелистской миссионерской баптистской церкви, и еще дотолкал кресло-каталку тети Мерси по гравийной дорожке к самому входу. По дорожке мы добирались дольше, чем ехали до самой церкви, потому что через каждые два-три фута колесики кресла зарывались в гравий, и мне приходилось дергать креслом из стороны в сторону, чтобы освободить их, практически выламывая колесики и чуть ли не роняя тетю носом в грязь. Ко времени, когда священник начал выслушивать третье признание веры, на этот раз от женщины, божившейся, что Иисус спас ее розовые кусты от японских жучков, а ее руку от артрита, я окончательно потерял интерес к происходящему. Я крутил в пальцах медальон в кармане джинсов. Почему он показал нам то видение? И почему он вдруг перестал работать?
Итан, остановись. Ты не знаешь, что делаешь.
Я опять услышал Лену у себя в голове.
Убери его!
Комната поплыла передо мной, и я почувствовал, как пальцы Лены переплелись с моими, словно она была здесь, рядом со мной….
Ничто не могло подготовить Женевьеву к зрелищу пылающего Гринбрайера. Языки пламени жадно лизали его стены, пожирая перила и крышу веранды. Солдаты тащили антиквариат и картины из дома, словно самые обычные воры. Где же все? Они прятались в лесу, как и она? Листья потрескивали. Она вдруг почувствовала кого-то позади себя, но до того, как успела обернуться, грязная рука зажала ей рот. Она вцепилась в запястье обеими руками, стараясь освободиться.
— Женевьева, это я, — рука расслабилась.
— Что ты здесь делаешь? С тобой все в порядке? — Женевьева обняла солдата, одетого в то, что осталось от некогда доблестного серого мундира армии Конфедерации.
— Да, милая, — сказал Итан, но она знала, что это ложь.
— Я думала, что тебя…
Женевьева получала в письмах Итана известия лишь о лучших днях последних двух лет, с тех пор, как он завербовался в армию, но она не получила ни единого письма с момента Битвы на Равнинах. Женевьева знала, что многие из тех солдат, которые пошли за генералом Ли в бой, навсегда остались лежать на полях Виржинии. Она смирилась с тем, что ей суждено умереть старой девой. Она была совершенно уверена в том, что потеряла своего Итана навсегда. Было просто непостижимо, что он не только жив, но и стоит рядом с ней, этой ночью.
— Где остальные из твоего полка?
— Последний раз, когда я их видел, они были неподалеку от Саммита.
— Что значит, последний раз, когда ты их видел? Они все погибли?
— Я не знаю. Когда я уходил, они были еще живы.
— Я не понимаю тебя.
— Я дезертировал, Женевьева. Я больше не мог ни дня сражаться за то, во что я не верю. Только не после того, что мне довелось увидеть. Большинство парней, бок о бок с которыми я сражался, даже не понимали, из-за чего вся эта война, они просто проливали кровь за хлопок.
Итан взял ее холодные руки в свои, грубые от мозолей.
— Я пойму, если ты не захочешь выйти за меня замуж теперь. У меня нет ни гроша, и чести теперь тоже нет.
— Меня не волнует, есть ли у тебя деньги, Итан Картер Уэйт. И ты все равно самый благородный человек из всех, кого мне доводилось знать. И мне не важно, что мой отец считает различия между нами непреодолимыми. Он ошибается. Теперь ты дома, и мы поженимся.