— Что может быть лучше? — часто приговаривала Мира.
Она сама любила готовить солонину, отказываясь от «низкокалорийного и несоленого» ради настоящей еды.
— Весь смысл в том, чтобы мясо было сочным.
Нина посмотрела на солонину: действительно, розовая и сочная. Она почувствовала, что у нее у самой слюнки текут… Нина устала от этих дурацких диетических коктейлей, но результат ее устраивал. Вот и сегодня утром ей удалось влезть в брюки, которые еще на прошлой неделе отказывались на ней застегиваться. Нина вскочила, подпрыгнула, джинсы сели, как влитые… правда, это были джинсы четырнадцатого, а не двенадцатого размера. М-да, джинсы сидели, пожалуй, слишком плотно, и все-таки она могла в них пойти. Как здорово — она худеет, действительно худеет… Самое страстное желание Нины оставалось неизменным: «Господи, пусть меня будет как можно меньше».
Итак, она не собирается есть шоколадный торт — он предназначен для других женщин. Нина же будет просто вдыхать аромат. Она получит свое удовольствие, глядя, как подруги наслаждаются воздушным десертом. (Ни грана муки. Весь секрет — в яичных белках, их целая куча). С тех пор, как она села на эту свою последнюю диету, вся ее радость свелась к наблюдению за тем, как едят другие: она подавала роскошное угощение медсестрам, волонтерам из хосписа, социальным работникам, всей бригаде по обслуживанию Миры Московиц. Все они усаживались за обеденный стол с пластиковой столешницей, которую Нина камуфлировала изысканной скатертью ручной работы, и в радостном ошеломлении съедали Нинины эпикурейские сюрпризы.
Для немногочисленных посетителей Миры Нина делала то же самое: подавала напитки в хрустальных бокалах, готовила сочные рагу, мясное ассорти. По мере того как погода становилась более холодной, а Мира — более хрупкой, Нина стала кормить гостей с такой широтой, с такой сердечностью, что невозможно было не вспомнить об одесских корнях этой семьи. Теперь Нина даже пекла черный хлеб, чтобы утолить тоску матери по пумперникелям — жестковатым хлебцам, которые она ела в детстве.
Со всеми этими пиршествами атмосфера в квартире «21 L» приобрела почти праздничный характер, что, безусловно, радовало Нину. Мира тоже от души веселилась (хотя уже никого не узнавала и даже Нину иногда принимала за свою мать).
— Устрой вечеринку, — хохоча, предлагала старушка, — пускай все приходят.
И только ночью, в одиночестве лежа в своей крохотной комнатке, Нина слышала тяжелую поступь приближающейся смерти. Ей приходилось спать с бэби-монитором — специальной системой акустического контроля, связывавшей комнату Миры с комнатой Нины, чтобы она могла услышать, когда матери потребуется помощь. Мира дышала ровно, но сам звук ее дыхания, ставший постоянным фоном Нининого ночного существования, делал связь между матерью и дочерью уж слишком крепкой. Это была своего рода слуховая пуповина, только сейчас Нина и Мира поменялись ролями. Казалось, мать и дочь дышат синхронно. Однажды ночью Нина в ужасе села на кровати, едва не задохнувшись. Может быть, когда умрет мама, умрет и она? Это казалось вполне реальным.
Той ночью случилась странная вещь, отбросившая Нину в прошлое, во времена ее ранней юности, тоже проходившей в этой комнате. Не в силах уснуть, Нина открыла дневник, который так долго держала запертым в своем старом письменном столе. Она стала вглядываться в записи, сделанные синими чернилами, с таким любопытством и таким непреодолимым интересом, как будто читала интимный, абсолютно откровенный дневник какой-то незнакомой шестнадцатилетней девочки.
Тетрадь в розовой ледериновой обложке была закрыта на замок (к счастью, крошечный ключик от него нашелся). Дневник начинался с предупреждения: «Наказание за Чтение Этого — Смерть. Я не шучу. Нина Московиц».
Перечитывая и пытаясь расшифровать свой дневник, Нина испытала тревожное чувство узнавания. Под звуки ровного дыхания Миры, транслируемого бэби-монитором, Нина с растущей горечью читала о любовной неудаче, постигшей ее двадцать лет назад. Предмет ее тогдашних воздыханий носил значимое имя — Гордон Голд.[27] У него была абсолютно нетипичная для этого района внешность: блондин, он казался каким-то северным богом среди темноголовой популяции «Объединенного проекта». Он жил в башне «В», прямо напротив Нины, и та постоянно смотрела на него: подняв шторы на окне, он демонстрировал свое юное, совершенное тело в облаке золотистого пушка. Нина не пользовалась биноклем: она не хотела рассматривать Гордона во всех деталях или с более близкого расстояния. Образ златоволосого мальчика, ритмично поднимавшегося и опускавшегося в оконном проеме, в достаточной степени удовлетворял эстетические потребности юной Нины.