- Добрая, а престранная девушка!.. Другая на ее месте еще бы была благодарна мне за мое предложение. Пренебрегать денежным человеком!.. Она, видно, не знает, что на нищих невест в наше время не слишком обращают внимания… Ведь засидится же в девках!
Матвей Егорыч после свидания с сыном не заснул ни на одну минуту, хоть и сказал, будто хочет спать. Он долго сидел на постели, сложа руки на коленях и однообразно качая головою.
"Неужели, - думал он, - неужели ему жаль помочь старому, больному отцу?
Володя! Володя! Но, может быть, у него точно нет денег? Он так сухо отвечал на мои ласки; но, может быть, мне это показалось?.. Нет, когда я ласкаю Машу, то мне всегда легко; мне представляется, что и она чувствует точно то же, что я чувствую в эти минуты. Ему грех было бы не любить меня… Надо взять в расчет, что сын, который отказывает в помощи бедному отцу, - дурной сын; но разве
Володя может быть дурным сыном? Он, кажется, до сих пор исполнял как нельзя лучше все сыновние обязанности; я не замечал в нем никаких дурных наклонностей, никаких: службой он занимался и занимается отлично; начальство ставит его в пример другим; все говорят, что он прекрасный человек; все любят и хвалят его.
Как же ему быть дурным сыном? Непостижимо… Однако он ни разу не вызвался сам помочь мне, а он имеет к тому все средства…"
И бедный Матвей Егорыч, думая о сыне, переходил от догадки к догадке, от сомнения к сомнению. Он силился разрешить резкие противоречия, беспрестанно представлявшиеся уму его, и оставался при одном недоумении… Это мучило его; даже во сне часто вырывались у него отрывочные, несвязные восклицания:
"Прекрасный человек!.. Неужели ему жаль?.. Отчего это?.."
Настасья Львовна иногда по целым дням плакала, а иногда лежала в каком-то странном, бесчувственном состоянии, хотя не жаловалась ни на какую болезнь… И
Маша должна была сидеть у нее и у отца и еще заниматься домашними хлопотами.
К счастью, на другой день после посещения Владимира Матвеича Матвей Егорыч получил совершенно неожиданно письмо и при нем пятьсот рублей от старушки княгини Л…, у которой он исправлял некогда должность стряпчего. Княгиня, узнав о его болезни и о том, как он нуждался, просила Матвея Егорыча принять эти деньги, очень радушно расспрашивала, у него о дочери, изъявляла желание взять ее в число своих воспитанниц и обещала хлопотать об устройстве ее участи. Но Маша отказалась от этих предложений.
Глава IX, заключительная, из которой каждый читатель может вывести нравоучение, какое ему заблагорассудится
25 сентября, накануне праздника Иоанна Богослова, Матвей Егорыч с самого утра почувствовал себя дурно… Утром он разобрал, однако, все свои патенты и аккуратно по порядку снова уложил их; потом спросил коробочку с своими орденами: вынул их, пересмотрел, перетер и спрятал… Отдавая назад Маше эту коробочку, он сказал: "Видно, мне больше уж не надевать их, Маша". Потом он все жаловался на слабость, несколько раз повторял: "загостился я у вас, пора домой" - и около полудня причастился святых тайн. "Теперь мне стало полегче", - сказал он жене, почти не отходившей в этот день от его постели. Когда он заметил, что глаза Маши покраснели и распухли от слез, он старался улыбнуться и прошептал сквозь слезы:
"Полно, Машенька, о чем плакать; лучше помолись обо мне". Часу в третьем он начал стонать, жаловаться на боль в груди и просил, чтоб послали за Володей.
Несколько раз и до этого он вспоминал о нем и все с каким-то беспокойством. В три часа Владимир Матвеич приехал вместе с Анной Львовной. Настасья Львовна и его и сестру свою приняла очень сухо. Владимир Матвеич казался расстроенным;
Анна Львовна, у которой в последнее время от худобы лицо сделалось еще длиннее прежнего и под глазами образовались синие пятна, все вздыхала и повторяла: "ах, сестрица!" или "ох, милая сестрица!". Но эти вздохи и восклицания не производили никакого впечатления на Настасью Львовну. За обедом почти никто не прикасался к кушанью и все молчали. Доктор, заехавший после обеда, объявил, что вряд ли
Матвей Егорыч проживет до утра. Скоро все один за одним на цыпочках собрались к постели умирающего. Он лежал, закрыв глаза; дыхание его было тяжело и неровно.
Маша стояла у его изголовья, прислонив голову к кроватной спинке; Владимир
Матвеич сидел на стуле у его ног с наклоненной головой, заложив пальцы за пуговицы вицмундира; Настасья Львовна перевертывала в руке пустую лекарственную банку и глядела куда-то неопределенно; Анна Львовна подносила ежеминутно платок к глазам и шептала: "ах, какое несчастье!". Осеннее солнце освещало эту картину.
- Маша! - сказал больной, приподнимая отяжелевшие веки.
Все вздрогнули при этом голосе. Маша подошла к изголовью.
- Мне тяжело дышать, Маша, - продолжал он слабым, едва слышным голосом, - положи руку мне к голове да не отходи от меня…
После минуты молчания он спросил:
- А Владимир здесь?
- Здесь, батюшка, - сказал Владимир Матвеич, вставая со стула.
Старик начал приподниматься, держась за Машу, и открыл глаза свои, ища сына:
- А! это ты? - поди ко мне.
Он начал пристально смотреть на него. Казалось, опять страшное сомнение начинало мучить его.
- Вот и мой час пришел, Володя… А ты мне дашь умереть спокойно?
- Что прикажете, батюшка? - у Владимира Матвеича навернулись на глазах слезы.
- Я прошу тебя… у меня одна просьба… не оставь мою Машу; не оставь свою мать… они без куска хлеба… не оставь их…
Маша дрожала всем телом; она не могла поддерживать отца, и Анна Львовна подбежала к ней на помощь.
Вдруг банка выпала из руки Настасьи Львовны и разбилась вдребезги; лицо ее судорожно подернулось, и с страшным криком: "Матвей Егорыч, прости меня! прости меня… я много перед тобою виновата!" - она почти бесчувственная упала к его постели.
- Поднимите ее! - сказал Матвей Егорыч.
Ее подняли и подвели к нему. Он пожал ей руку.
- Я давно простил всем, Настасья Львовна, - прости и ты меня.
- Ты ни в чем не виноват передо мной! - простонала она.
- Как ни в чем? Все мы люди. Оба мы виноваты перед Машей, очень виноваты… береги ее… Поправьте мне сзади подушки… Маша, Маша… поди ко мне… - Он протянул к ней руки и прижал ее к груди… - Ну, прощай, моя Маша, прощай, дитя мое, родное мое дитя… Когда я буду отходить, читай надо мною молитвы, - я хочу, чтоб ты читала. Дай мне перекрестить тебя… Над тобой всегда, всегда мое благословение… Господи, услыши молитву мою…
Ослабевающею рукою он осенил ее крестом и произнес довольно твердым голосом:
- Во имя Отца и Сына и Святого Духа, - потом он благословил и перекрестил
Владимира Матвеича. - Не оставь Машу, - сказал он ему.
Это были последние слова его: утомленный, он опустился на подушки… Через полчаса раздался голос Маши, заглушаемый рыданиями; она читала отходные молитвы.
В день похорон, по обыкновению, съехались гости. Владимир Матвеич хлопотал, бегал, отдавал приказания, плакал - и все гости смотрели на него с особенным чувством и говорили:
- Вот уж истинно прекрасный человек!
От самого дома до Волкова кладбища Владимир Матвеич шел за гробом отца пешком и без шляпы, несмотря на сырую осеннюю погоду.
Гроб опустили в могилу и засыпали землею; Владимир Матвеич, Настасья Львовна, родственники и гости разговаривали в церкви с священником и занимались кутьею.
Одна Маша сидела у могилы отца… Она не плакала, - в эту минуту она была спокойна, - грустное, но святое и бесконечное чувство наполняло грудь ее. Небо застилали серенькие тучки, желтые листья падали с деревьев кругом нее - и перед нею тянулся бесконечный ряд могил…
- Маша, пора домой! - сказала ей мать, подходя к ней.
Они сели в наемную карету, запряженную двумя клячами, и шаг за шагом поплелись в город. Скоро карета исчезла в тумане…