— Том! Боже, как ты изменился!
Она остановилась в нерешительности и испуганно оглянулась на Клайва Эльтона и двух пожилых людей, стоявших на верху лестницы. Затем она взошла на одну ступеньку и, не поднимая вуали, быстро и холодно поцеловала его. Он увидел, что в руке она что-то держит, и она поспешно сунула ему в руку два красных конверта с короной и буквами O.H.M.S.[27] Том взглянул на конверты, потом снова на нее: она казалась смущенной и в то же время испуганной. Его лицо побагровело.
— Зачем ты это сделала?
— Ты свободен, Том.
— Отвечай мне: зачем ты это сделала, именно ты и никто другой? Значит, ты тоже думаешь, что я виноват… Ты считаешь, что мое поведение было позорным и бесчестным? Так?
— Нет, Том.
— Ложь.
— Клянусь богом.
— Тогда прости меня. Но все же ты пошла к ним и предлагаешь мне убежать через черный ход. Одна из этих телеграмм от… от генерала сэра Драммонда Эльтона?
— Да, — ответила она еле слышно.
— Весьма обязан ему. Помилование осрамившегося офицера лишь увеличивает его славу. И именно ты должна вручить мне его телеграмму. Боже! Ему бы, наверное, было приятно узнать об этом.
Она подняла свою вуаль, руки ее дрожали. Ее большие глаза были полны фанатической ярости, которой он никогда не видел в них прежде.
— Так вот она, твоя благодарность!
— За что, Линда?
— Тебя привезли домой под конвоем, а теперь, когда твоим друзьям удалось тебя освободить, ты еще на меня и злишься.
— Я делаю различие между тобой и моими так называемыми друзьями.
— А за кого ты принимаешь меня? Ты, наверно, думаешь, что я рада и счастлива видеть моего мужа опозоренным?
— Я всегда ставил тебя намного выше остальных, Линда, и я не отказался от этого мнения и сейчас. Ты говоришь, что не веришь в меня. Это значит, что ты веришь в кого-то другого из этих людишек, тебя окружающих…
— Том, ты уже достаточно обидел меня, и больше я не хочу слушать твоих оскорблений.
Так и не раскрыв телеграмм, он резко сунул их обратно ей в руки, и она отшатнулась, боясь, что он ее ударит.
— Отдай их офицеру из моего конвоя и скажи ему, что лейтенант Эрскин свободен.
Быстрым шагом он прошел мимо нее и свернул в аллею, что вела к конюшням…
Двенадцатилетний мальчик, сын Умтакати, трудился вовсю: он готовил постели конвойным и носил сено их лошадям; ему помогал Эбен. Окна в конюшне были маленькие и высокие, поэтому в длинном теплом здании уже смеркалось. На стоге сена сидела, поглядывая вокруг, молодая зулуска; когда Том вошел, она опустила глаза.
Мальчик застенчиво пробормотал «инкосана», и Том прошел мимо него. Он видел все как во сне, отчетливо, но в каком-то бессмысленном нагромождении: четыре серые рабочие лошади с лоснящимися шкурами, затем пять первоклассных верховых лошадей, потом его собственный жалкий конь и лошади конвойных с натертыми от седел спинами. Подвижным отрядам, участвующим в боевых операциях, необходимы свежие лошади. Он стоял в дальнем конце конюшни, прислонившись спиной к побеленной известкой стене, закрыв глаза. До его слуха доносились разные звуки: шуршанье грабель, которыми сгребали сено, топот переступавших с ноги на ногу лошадей и беспрерывное жевание. Эбен что-то спросил у мальчика, но тот не ответил.
Том наконец очнулся от оцепенения. Тяжело ступая и шатаясь, как пьяный, он прошел по залатанным половицам к дверям и вышел из конюшни. Он позвал с собой Эбена и Розу Сарона и по протоптанной дорожке повел их через плантацию к баракам, где жили семьи рабочих. Женщины стряпали, но они уже знали о его приезде, и потому тотчас бросили свою работу и обступили Тома, словно чувствуя, что он расскажет им что-то ужасное. Не успел он еще и рта раскрыть, как они упали на колени и разразились горестными причитаниями.
— Дайте мне сказать, — взмолился Том.
Они перестали рыдать и только раскачивались, а слезы все струились из их глаз.
— Вы знаете правду, она тяжела и горька. Никто никогда не сможет сказать вам, где сегодня многие мужчины. Они больше не вернутся. Умтакати больше не вернется. Вам, женам и сыновьям этого человека, который был отцом и мне, я могу сказать только одно: я был рядом с ним, когда он умер, и я пытался спасти его. Мне сейчас еще слишком больно рассказывать об этом подробно. Он умер, как подобает мужчине, и сердце его не дрогнуло.