«Черт возьми, это камень какой-то», — подумал Том, попыхивая своей трубкой и выпуская клубы вонючего дыма.
Потом они сели за стол друг против друга и принялись за ужин. Том с разочарованием увидел, что буры вернулись к древнему обычаю, по которому женщины лишь прислуживают мужчинам во время еды. С подносом в руках вошла Линда. Теперь на ней было затянутое в талии скромное черное платье городского покроя, а на шее — черная бархотка. По звуку ее шагов он понял, что она надела туфли. Волосы ее были гладко зачесаны и блестели при свете лампы, а когда она вошла, держа в руках поднос, шея и лицо ее залились краской смущения. Оума тоже переоделась: она была в темно-синем накрахмаленном платье. Но вид у нее был усталый, и она медленно передвигала обутые в сандалии ноги. Оума наблюдала за тем, как прислуживает за столом Линда, потом придвинула стул и села возле Тома.
— Я превратилась в старую курицу, — сказала ома. — С заходом солнца меня клонит ко сну. А теперь, скверный мальчишка, скажи-ка, почему ты так долго не приезжал ко мне?
— Я был в Иоганнесбурге, Оума.
— А, это же Содом и Гоморра, — сказала она покорно.
— Ну, не совсем так, Оума, и, уж конечно, Иоганнесбург не столь знаменит. Но побывать там очень полезно.
— Боже, что он говорит! Тогда это — проклятое место.
Линда засмеялась.
— Оума всегда это твердит, а ведь ни она, ни оом Стоффель ни разу там не были. Это — не Гоморра, это — Эдем.
— Тс-с, дитя!
— Настоящий рай. Там есть чудесные сады, где дети катают обручи, а за ними присматривают белые няни. Там светло и весело, и каждая минута приносит радость. Нигде больше не увидишь так много счастливых людей. Конечно, там есть и несчастные: нищие, бедняки калеки, но и они как-то ухитряются жить. А театры? Театры просто божественны!
— Ты была в театре? — спросил Стоффель.
Он побледнел, но не смотрел в ту сторону, где стояла Линда, прислонившись к сколоченному из простых досок желтому кухонному шкафу. Глаза ее горели, а молочно-белая кожа, казалось, мерцала.
— Да, оом Стоффель.
— Ты не рассказывала нам об этом.
— Я была там три раза. Это было как в сказке, это было…
Черный Стоффель вперил в нее яростный взгляд. Горящие черные глаза дяди и его белое как мел лицо, окаймленное угольно-черной бородой и черными волосами, сразу же заставили ее забыть обо всех радостях большого города. Она запнулась и умолкла.
— И это говорит дочь моего брата Дауида, — сказал Стоффель. — Разве ты уже не помнишь своего отца?
— Перестань, Стоффель, — вмешалась Оума.
— Кто водил тебя в эти… в эти театры?
— Дедушка Клаасенс.
— Что? — Стоффель медленно поднялся на ноги, уронив стул. — Не могу поверить. Он благочестивый человек. Он сражался за республику в двух войнах. Я сам слышал, как он читал проповеди.
— Оом Стоффель, это я виновата. — Девушка тоже побледнела, но не от страха, а от обиды, что он попрекнул ее именем отца.
— Ты виновата? О чем ты говоришь? — грозно спросил Стоффель.
— Успокойся, сыпок, садись и ешь. Не так уж все это страшно. Девочка расскажет нам об этом в другой раз.
— Ну, хорошо, — согласился он.
— Прости меня, оом Стоффель, пожалуйста, прости меня. Но я говорю правду, и я все тебе сейчас расскажу. Дедушка Клаасенс пожалел меня. Я очень просила его, умоляла, и ему стало меня жаль. Он ходил со мной в театр, но, клянусь тебе, он не смотрел на сцену. Он закрыл глаза и не смотрел на актрис. Он там уснул. И кроме того, дедушка все равно не понимает по-английски.
— Ну вот, — сказала Оума. — Праведный человек: закрыл глаза, и ничего плохого не случилось.
— А если ты позволишь ей поехать в Питермарицбург, — злобно фыркнул Стоффель, — она будет проводить все время в театрах, на балах и участвовать в дьявольских развлечениях.
— Ты ведь сам дал согласие, Стоффель, и прекрасно знаешь, что Питермарицбург — хороший, мирный город. Ты же был там.
— Один раз.
— Там много церквей.
— Да, да.
— И Бошоффы — добропорядочная семья. Я знаю их уже пятьдесят лет. Они хорошо сделали, что остались в городе, а вот нам не повезло. И очень приятно, что они так внимательны к Линде. Но если ты считаешь, что ее поездка не приведет ни к чему хорошему, Линда не станет спорить, придется только написать им письмо.
Стоффель поморщился и пожал плечами.
— Я этого не говорил. Пусть едет. Она не моя дочь.
В наступившей тишине Линда на цыпочках подошла к стулу, на котором сидел ее дядя, и встала за его спиной.