— Я теперь твоя дочь, милый оом Стоффель, — мягко сказала она. — Я не сделаю ничего против твоей воли.
Она ласково положила руку ему на плечо. Он был побежден, они перехитрили его, но все мускулы его тела были еще напряжены. Он уже хотел было сказать: «Да, да, безопаснее для нее уехать отсюда», — но заставил себя промолчать. Ведь тут сидит этот парень, англичанин, он преспокойно продолжает ужинать и не принимает никакого участия в разговоре. С виду-то он вежлив, но в глубине души наверняка смеется над ними.
И Стоффель коротко сказал:
— Все уже решено, зачем же менять?
Из-за дядиной спины Линда бросила на Тома торжествующий взгляд, откровенный и радостный. На мгновение ее глаза блеснули, но она тут же опять спряталась за спину дяди.
— Итак, Том, когда мы, старики, пойдем спать — а нам нужно отдохнуть, и мне, и Стоффелю, ведь он встает до рассвета, — ты сможешь поухаживать за Линдой.
— Оума, что ты говоришь? — вспыхнула Линда.
— А что здесь такого? Он не спрашивал разрешения, но я его даю заранее. Мальчики иногда немного застенчивы, а мальчики-англичане и вовсе недогадливы.
— Англичане не ухаживают!
— Вот уж никогда этого не слышала… Быть может, они это называют по-другому? А Том? — Она весело засмеялась.
— Не знаю, Оума. Англичане, пожалуй, немного лицемерят.
— Вот именно. Но это дом буров, и здесь можно ухаживать. Я дам вам хорошую, длинную свечу, не самодельную, а настоящую, купленную, она будет гореть добрых два часа. Ну, что? И потом ты можешь приезжать и ухаживать за Линдой сколько хочешь. В январе она уедет в Питермарицбург, но это всего лишь на месяц.
— Спасибо, Оума. Но что, если Линда укажет мне на дверь?
Оума стукнула ссохшейся старческой рукой по столу, и глаза ее совсем спрятались в морщинках смеха. Стоффель тоже криво улыбнулся.
— Вот так сказал! Я тоже, бывало, указывала кое-кому на дверь, только тогда это была не дверь — просто парусина в палатке или фургоне. Ну, уж это зависит от тебя, мой мальчик.
— Я всегда буду приезжать к тебе, Оума, как и раньше, и к оому Стоффелю. А если и Линда будет здесь, тем лучше.
— Это что еще за глупости? Зачем тебе приезжать ради меня? Ведь не будешь же ты сжимать мою руку под столом или наступать мне на ногу.
— Я тоже не хочу, чтобы на мою ногу наступал здоровенный грязный сапог, — вспыхнула Линда. — Какая ты старомодная, Оума.
Она выскользнула из комнаты; ярость и гнев душили ее: она была так унижена. Откровенность и простота — отличные качества, но Оума, сама того не ведая, грубо попирала самые сокровенные ее чувства. Ее романтические мечты о Томе Эрскине и счастливой беспечной жизни с ним жили в душе ее с детства, когда еще не было войны. Будущее рисовалось ей все заманчивее, а Том представлялся далеким, недостижимым идеалом. К этому примешивалась и смутная мысль, что он англичанин, заклятый враг, и временами ей казалось, что она совершает тяжкий грех, продолжая его любить. Но, увидев Тома, она позабыла все свои печальные думы и сомнения, и сердце ее вновь переполнилось счастьем. Слова Оумы обидели девушку. Ей было стыдно их слышать: как будто она деревенская простушка, которая метит слишком высоко в поисках мужа. Она заставила себя прислуживать у стола до конца ужина, но радостное волнение того вечера уже исчезло.
Оказавшись наедине с Оумой, она заговорила, стараясь казаться спокойной, но губы ее дрожали, а тело трепетало от напряжения. Она так и не притронулась к еде.
— Я знаю, что ты любишь меня, Оума, ты не хотела обидеть меня, но получилось так, что в его глазах я кажусь теперь ничтожной, глупой и просто гадкой.
— Ну, что ты, что ты, — Оума ласково протянула к ней руку, но Линда резко отстранилась. — Он ведь понимает шутки. Он всегда их понимал, он был чудесный мальчик. И если я пошутила и в шутке этой есть что-то приятное, что же в этом плохого?
— Все, все плохо, ты не понимаешь. — Выдержка покинула ее: она уронила голову на руки и заплакала так, как никогда еще в жизни не плакала. Каждое всхлипывание, жестоко раня ее душу, причиняло ей все новую и новую боль. — Мне все равно, понимает он шутки или нет. Меня не интересует Том Эрскин, и я больше не ребенок. Оума, я не хочу, чтобы меня жалели. А если кто-нибудь и презирает меня за то, что я дочь бура, то я лишь горжусь этим.
— Конечно, детка. Я знаю.
— Ты слышала, что он сказал? Прямо мне в лицо он говорит, что не хочет приезжать ради меня. Он будет приезжать к тебе, потому что он англичанин и вежливый джентльмен, а если я буду здесь — что ж, тем лучше! Разве он стал бы говорить такие обидные вещи, если бы не презирал меня?