— Не знаю, детка.
— Ты подумала то же самое?
— Позволь мне сказать тебе кое-что, чего я никогда не говорила прежде. И скажу я это тебе не для того, чтобы пролить бальзам на твои раны. Перестань плакать и слушай.
— Я слушаю.
— Ни один мужчина не будет презирать такую, как ты. У меня есть глаза, и я отлично ими вижу. Я вижу, что ты красивее всех в нашей семье и в семье твоей матери. Да простит меня бог, но мне кажется, что небо подарило тебя нам за все наши лишения и горести. Если ты к тому же и великодушна, Линда, если сердце твое так же прекрасно, как твое лицо, то… Ну вот, ты и перестала плакать, но сперва заставила меня сказать тебе такое, что вскружило бы голову всякой глупой гусыне. Впрочем, ты не гусыня, а каждое мое слово — истинная правда.
— Ты настоящее сокровище, Оума. — Линда кинулась к бабушке и обняла ее. — Я действительно гусыня, но так приятно слышать, когда ты говоришь, что это неправда.
— А теперь иди, вежливо поговори с Томом Эрскином и дай возможность оому Стоффелю лечь спать, не то он заснет в своем кресле и вывалится из него.
— Я боюсь.
— Том чем-то обеспокоен. Я не знаю, в чем дело. Но если ты не поспешишь, он решит, что совсем потерял тебя, и уедет. Ему далеко ехать, он будет дома только на рассвете.
Она сказала:
— Мне было тринадцать лет, когда мы виделись в последний раз, Том.
— Да.
Он смотрел вдаль, на темную линию холмов. Луна всходила прямо перед ними, когда они стояли рядом на открытой веранде уединенного дома, который, как и многие другие бурские дома, фасадом выходил на восток, а задней стеной примыкал к холму, словно особенно сильно ощущая свое одиночество в долгие часы мрака и потому всегда с нетерпением ожидая рассвета.
— Я помню, Линда. Я никогда не забуду ни одной мелочи. Тогда, как и сейчас, степь была зеленой. И говорили: война придет в зеленую степь.
— Не вспоминай об этом.
— Я хотел уехать с тобой, Линда, — вот, что я хотел сказать. Ты спускалась с холма в фургоне оома Стоффеля, а твой отец, оом Дауид, правил лошадьми. Я знал, что вы не вернетесь. Я знал, что вы уходите к Ванреенскому перевалу, где стояли лагерем буры. Я хотел уехать и, если бы оом Стоффель позволил мне, я, наверное, присоединился бы к отрядам буров. В то время я не испытывал к войне ни сочувствия, ни неприязни. Я просто очень мало понимал тогда, но мне очень не хотелось расставаться с тобой.
— Тебя бы сочли за мятежника.
— Но я ведь все-таки не уехал. Правда, я никогда не сражался и на стороне англичан, никогда.
Она почувствовала, как дрожь прошла по его телу. Смущенные, но полные доверия друг к другу, они стояли рядом, и локоть Тома слегка касался локтя Линды. Он взглянул на нее и улыбнулся.
— Я никому не рассказывал, почему я отказался воевать. Я позволил им думать все, что угодно, и они многое преувеличили. Но, если бы снова пришлось все повторить, я бы пешком пошел за фургоном оома Стоффеля, и меня бы уже не вернули обратно. Мысленно я проделывал это уже много раз.
— Не будем говорить о тех временах, Том.
Тон ее был резким, а голос дрожал. Он почувствовал, что пора прекратить этот разговор, ибо понимал особую гордость тех, кто много страдал и кого закалило глубокое чувство ненависти.
— Мы еще поговорим об этом когда-нибудь, если ты не боишься.
— Хорошо.
— Прошлое ушло, но око все равно принадлежит нам, и ни о чем не нужно сожалеть. Я это знаю, Линда.
— Ты не знаешь, что значит жить здесь. Еще не прошло и трех месяцев, и я вздрагиваю при виде любой тени.
— Правда? Может быть, лучше войти в дом?
Минуту спустя она успокоилась, смягчилась и даже взяла его под руку. Он был таким надежным и преданным, и она чувствовала, что в нем нет никакого изъяна — одно только хорошее. Он него пахло свежестью и чем-то мужским… сладким… да, это был он. Оума вдохнула в нее новую веру, и она снова стала надеяться, что он не ушел от нее безвозвратно. Если бы только она, сумасбродная дикарка, оставшаяся сиротой после этой проклятой войны, могла забыть о том, что он англичанин, сын богатого отца, образованный, сдержанный, снисходительный, если бы она могла видеть в нем только мужчину и не робеть!
Он перепрыгнул через перила веранды на землю и помог ей спуститься к нему. Луна, срезанная с одной стороны, ярко светила над холмами, лениво верещали сверчки. Из далеких оврагов доносилось журчанье ручьев, а иногда было слышно, как в ближней канаве шлепнулась в воду лягушка. В кухонной плите все еще тлели твердые, как железо, поленья акации, курясь тонким, приятно щекотавшим ноздри ароматным дымком. Эти знакомые признаки ночи, с которой приходила пугающая тишина, пустота и страх, уже давно начали мучить ее. Приехав в натальский Край Колючих Акаций, она здесь сразу почувствовала себя чужой: ей казалось, что холмы следят за каждым ее шагом и не признают ее своей. Она была так угнетена этим, что сердце ее постоянно трепетало от страха. Она не решалась рассказать об этом ни Оуме, ни оому Стоффелю — они всегда жили одиноко и невозмутимо верили в собственную силу, — ни тем более дочери черной рабыни, Тосси, которая, как думала Линда, не сможет понять ее чувств.