Нимало не обескураженный, Максон порылся в кармане и вытащил оттуда что-то похожее на двузубый крючок. Он водрузил корону на место и двузубцем пришпилил ее к голове Америки. Когда острие вошло в кожу, в тот же миг что-то дважды вонзилось мне в спину, заставив вскрикнуть от боли. Я ждал, что потечет кровь, но не ощутил ее.
Вместо этого кровь брызнула там, где острия крюка впились в кожу Америки, и хлынула потоком, смешиваясь с рыжими водопадами волос и пачкая кожу. Максон улыбнулся, а в руках у него откуда-то появились новые булавки, которые он одну за другой принялся втыкать в волосы Америки. Каждый раз, когда булавка вонзалась в кожу, я вскрикивал от боли, с ужасом глядя, как любимая тонет в собственной крови.
Я вынырнул из сна. Давно мне не снились такие кошмары, а с участием Америки — вообще никогда. Вытерев покрытый испариной лоб, я напомнил себе, что все это было не наяву. Но все равно продолжал чувствовать отголоски боли от крюков. Голова кружилась.
Мои мысли мгновенно перескочили на Вудворка с Марли. В моем сне я с радостью взял на себя всю боль Америки, чтобы ей не пришлось страдать. Быть может, Вудворк чувствовал себя так же?
Готов был вытерпеть экзекуцию дважды, лишь бы уберечь от этой участи Марли?
— Леджер, у тебя все в порядке? — спросил Эйвери.
В комнате было еще темно, так что, должно быть, он услышал, как я ворочаюсь.
— Все нормально. Прости. Дурной сон приснился.
— А мне вот тоже не спится.
Я повернулся к нему, хотя в темноте все равно ничего нельзя было различить. Комнаты с окнами полагались только старшим офицерам.
— Что-то не так? — спросил я.
— Не знаю. Ты не против, если я немного порассуждаю вслух?
— Конечно.
Эйвери был отличным другом. Поступиться ради него несколькими минутами сна было самым меньшим, чем я мог ему отплатить.
Он завозился в постели, усаживаясь.
— Я все думаю про Вудворка с Марли. И про леди Америку.
— А что леди Америка? — спросил я, тоже садясь на постели.
— Сначала, когда я увидел, как леди Америк; бросилась к Марли, я разозлился. Подумал, надо же иметь соображение. Все-таки они проштрафились и заслужили наказание. Не могут же король с принцем Максоном спустить это им с рук, так:
— Ну да.
— А когда служанки с лакеями рассуждали об этом, они вроде как одобряли леди Америку. Мне это казалось неправильным, потому что, думал я, они поступили плохо. Но, в общем, слуги прожили во дворце куда дольше нашего. Может, они много чего здесь видели. И знают что-то такое, чего не знаем мы. А если все считают, что леди Америка поступила правильно... тогда, может, я чего-то не понимаю?
Мы с ним сейчас вступали на зыбкую почву. Но он был моим другом. Лучшего друга у меня не было никогда. Я доверял Эйвери мою жизнь, а дворец — такое место, где без союзника никак нельзя.
— Хороший вопрос. Тут поневоле задумаешься.
— Вот именно. Например, порой, когда я дежурю в кабинете короля, принц сидит и работает, а потом выходит за чем-нибудь. Тогда король Кларксон берет то, что сделал принц, и половину отменяет. Почему? Неужели нельзя хотя бы поговорить с ним на эту тему? Я думал, он готовит его к правлению.
— Не знаю. Контроль? — Едва я произнес это слово, как понял, что это не может не быть правдой хотя бы отчасти. Порой я подозревал, что принц не до конца в курсе того, что происходит. — Возможно, Максон не настолько компетентен, как того хотелось бы королю?
— А что, если наоборот — более компетентен, чем того хотелось бы королю?
Я подавил смешок:
— В это трудно поверить. Его высочество производит впечатление человека, который витает в облаках.
— Гм. — Эйвери поерзал в темноте. — Может, ты и прав. Просто мне кажется, что люди лучшего о нем мнения, чем король. И, судя по тому, что все говорят о леди Америке, если бы они могли выбирать принцессу, то выбрали бы ее. И если она такая строптивая, может, и принц Максон тоже?
Он спрашивал о таких вещах, которые мне не хотелось признавать. Возможно ли, что Максон на самом деле пытается подорвать отцовское влияние? А если это так, значит ли это, что он пытается подорвать королевскую власть и все то, что она олицетворяет? Я никогда не был горячим поклонником монархии и не мог испытывать серьезную неприязнь к человеку, который с ней борется.
Но моя любовь к Америке была превыше всего остального, а поскольку Максон стоял между мной и этой любовью, едва ли что-то сказанное или сделанное им могло бы заставить меня считать его приличным человеком.