— Вот он! — вопил один.
— Очень похож! — рычал другой.
— Какое отвратительное лицо!
— Наконец-то его взяли, теперь уж не выпустят!..
— Поделом ему!..
Злые мегеры — а они есть повсюду, даже в Пеште, — размахивали кулаками.
По дороге толпа лишь разрасталась. «Crescit eundo»[90], — подумал бы Илья Круш, если бы знал латынь и если бы его недоумение не разрасталось вместе с толпой.
Миновав несколько густонаселенных кварталов, полицейские и арестованный подошли к зданию, странным образом походившему на те специальные дома, в которые очень просто войти, но очень трудно выйти.
То была городская тюрьма. Дверь отворилась, появился охранник. Он принял Илью Круша как долгожданного гостя и закрыл за ним дверь перед самым носом у толпы, насчитывавшей уже около сотни человек.
Через несколько мгновений Илья Круш очутился в одиночной камере, где были койка и скамья, замки за ним закрылись, причем ни тюремщик, ни полицейские не объяснили заключенному причину ареста.
Более того, бедняга дошел до такой степени растерянности, что даже не задал ни одного вопроса.
Однако он не был приговорен к смерти от голода или жажды. На маленьком столике, прибитом к стене, лежал кусок хлеба, который он съел, а рядом стояла кружка с водой, из которой он отпил несколько глотков.
Тем временем дневной свет, проникавший в камеру через узкую, зарешеченную амбразуру, постепенно померк. Вскоре наступила ночь, и камера погрузилась в полную темноту.
Тогда Илья Круш, не раздеваясь, вытянулся на койке, и самым добросовестным образом задал себе один-единственный вопрос: «Ну и ну! И что же я такого натворил?»
Какой долгой и тоскливой казалась ему ночь! Но в конце концов он задремал, и, поскольку не чувствовал за собой никакой вины, ему не снилось ничего плохого. Напротив, приснилась щука весом в двадцать один фунт, клюнувшая на головастика, а также господин Егер, который вновь был рядом. Во сне два друга мирно путешествовали вниз по течению.
Пробуждение принесло горькое разочарование.
Охранник приходил утром и вечером, чтобы принести тюремную еду. Каждый раз Илья Круш вежливо спрашивал, за что его держат в четырех стенах. Но тюремщик, несомненно, получил указание молчать и ничего не отвечал.
— По крайней мере... это серьезно? — позволил себе простодушно спросить арестант.
Кивок — вот все, чего он добился, и еще один кивок, который, казалось, говорил, что дело чрезвычайно серьезное.
Пришла вторая ночь. Сны были уже менее приятными, и на этот раз господин Егер уже не появлялся в плоскодонке.
«Что они сделали с моей лодкой? — повторял про себя Илья Круш. — С моими удочками, крючками, со всей моей рыболовной снастью? И как долго они собираются продержать меня здесь? И вообще, что все это значит?»
Этот последний вопрос особенно не давал ему покоя.
Вскоре Илья Круш уже не мог думать ни о чем другом.
На следующее утро, 2 июня, около десяти часов дверь камеры отворилась, затем распахнулась, и тюремщик вывел заключенного за пределы камеры, а затем и за пределы тюрьмы. На улице в сопровождении двух полицейских он сел в экипаж. Вокруг опять толпились любопытные, столь же враждебно настроенные, как и два дня назад.
— Это он! Он! — раздавалось со всех сторон.
— Кто он? — недоумевал Илья Круш.
Экипаж ехал очень быстро и через полчаса остановился, но не перед дворцом правосудия, а перед городской ратушей. Двое полицейских проводили заключенного в низкое помещение.
Если сейм собрался в Пепгге согласно конституции, то одновременно на чрезвычайное и особое совещание там собралась и Международная комиссия. Не все ее члены смогли прибыть: кого-то не нашли, кого-то вызвали слишком поздно. Таким образом, сейчас присутствовали только председатель Рот из герцогства Баден, секретарь Хоцим из Бессарабии, господин Ханиш из Венгрии, господин Урош из Сербии и господин Тича из Молдовы. Всего пять человек, имеющих право голоса.
Мы помним: решая вопрос о том, кто возглавит операцию по поимке дунайских контрабандистов, комиссия единогласно остановила свой выбор на шефе полиции Карле Драгоше. И Драгош немедленно приступил к делу. Ему предоставлялась полная свобода действий, отчитываться перед комиссией он должен был тогда, когда сочтет это необходимым. Всякое разглашение сведений могло поставить под вопрос успех порученного ему дела.
Новостей о Драгоше не было до того самого дня, как прошел слух о стычке его группы с бандой Лацко в предгорьях Малых Карпат. Под натиском превосходящих сил противника он вынужден был отступить. С тех пор никто не знал, что с ним сталось.