- Вы не будете против, Андрей Алексеевич, прокатиться с нами? Заодно и даму завезем домой? - Воропаев посмотрел на Андрея и добавил, - Я вижу, вы не против.
Волею судеб Катерина жила на Чкаловской в доме Андрея Дмитриевича Сахарова, и они скатились с Воробьевых гор по Метромосту на набережные Москва-реки. Андрей, посаженный рядышком с Катериной, помалкивал, изредка поглядывая на спутницу. Та кротко, словно впервые, рассматривала Москву. У Храма Христа Воропаев вспомнил очередную рекламу с ярким золотым куполом на голубом ситце и молодоженами:
- А мне нравится громадье русской идеи...
- Сначала подорвать, а потом восстановить, - иронически вставил Андрей.
- Нет, все-таки сперва построить всем миром. Да я не о том, ведь какая прорва материала, и не только природного, и ради чего? Ведь не для пользы или производительности, и не забавы для, а исключительно ради одной голой идеи. Такое количество бетона ухнуть из любви к иррациональному чувству. Ведь если совсем в Бога не верить, то получается Египетская пирамида...
- Вот идея и получается египетская, а не русская, - опять вставил Андрей и поискал поддержки у соседки.
Воропаев повернулся назад, внимательно разглядывая пассажиров. Было это как раз на светофоре у Большого Каменного моста, где никогда не гаснет зеленая стрелка. Ярко горели рубиновые звезды на кирпичных татаро-монгольских шатрах, исполненных средневековым итальянским мастером. Вдали маячил новым заграничным блеском остров Балчуг.
Справа плескались мутные воды Москва-реки и всех ее пяти морей.
- Эх, ребята, был бы я пророком в своем отечестве, сказал бы вслух. А вот и скажу: вижу я высокий белый храм, посреди прекрасного города, с белыми мраморными ступенями, с яркими блистающими фонтанами, идущими по ступеням двумя молодыми людьми. Он и она. Храм, словно былинный русский богатырь, дружелюбно принимает гостей и благословляет молодых на долгую праведную жизнь.
- Третий сон Веры Павловны, я думаю, что в эпоху перестройки. Вера Павловна должна была бы работать в кооперативном сортире, где-нибудь напротив пивбара Жигули. - Преувеличено едко прокомментировал Андрей и сам же от этого смутился.
- Какая странная и желчная идея, - Воропаев внимательно посмотрел на Андрея, - Вы наверняка ее где-то позаимствовали.
- Есть человек... - стушевался Андрей.
- Ну-ну. - буркнул Вениамин Семенович и нажал на газ.
На Чкаловской Воропаев не стал подъезжать прямо к дому, а остановился чуть поодаль на крутом спуске.
- Все-таки мир удивительно тесен. - изрек Воропаев, разглядывая через желтеющие кроны далекий подъезд, - Наверное, из-за малости объема.
Ведь я на этом спуске многие дни провел. Стерег политического преступника, дурак, разве ж я знал, какой редкий человек здесь жил.
Теперь часто мне хочется с ним о жизни поговорить, да где уж, поздно, раньше надо было думать, а не жить по инерции.
- А меня Андрей Дмитреевич однажды потрепал по головке и сказал:
новая Россия подрастает. - вспомнила Катерина.
- Нда, - со значением выдал Воропаев.
Потом он вышел, галантно открыл даме дверцу и проводил под руку к подъезду. Со стены на них поглядывал стилизованный академик Сахаров.
Воропаев под этим взглядом как-то скукожился и без особой надежды спросил:
- Значит, в электричке был совсем другой гражданин?
- Совсем другого покроя, - подтвердила Катерина и исчезла в парадном.
Воропаев повернулся, устало поглядел на пролетавшие к Таганке красивые иномарки, потом с ненавистью отыскал свой жигуль, купленный по разнарядке на излете восьмидесятых, потом вспомнил свои шесть соток с белым силикатным домом по Владимирской дороге, которым он раньше гордился, а теперь иначе как сараем не называл. Надо бы супругу свозить - парники поправить, да убраться к зиме.
Ехали обратно по Садовому. Андрей словно волчонок выглядывал с заднего сидения. Воропаев рассказывал детали утреннего происшествия.
- Что интересно, все шестеро погибших - одна компания, технари, с гитарами, отмечали в лесу какой-то свой юбилей. Знаешь, костерок, палатка, - Воропаев довольно точно напел, - "Возьмемся за руки, друзья...", взялись, блин.
- Может быть, они там в лесу что-то съели? - вставил Андрей.
Казалось, он не слишком вникал в суть дела, а думал о чем-то о своем.
- В том то и дело, что отравления нет, язвенники, конечно, поголовно, да и какая у них была жизнь, столовские котлеты, кухонные разговоры и шестиструнная Ленинградского завода. - Воропаев задумался на секунду,
- Нет, не отравление. Да и кроме них еще были пострадавшие, Катерина манекенщица, например, понравилась? Конечно понравилась, ну молчу, молчу. Вполне живая, правда, несла вначале Бог знает чего, но к ночи совсем пришла в себя, а те вот так...
Воропаев замолчал и так в тишине свез Андрея в общежитие. Лишь когда они прощались, он задержал сухую Ардеевскую руку и сказал:
- Не хочется тебя отпускать, Андрей Алексеевич, ну да я надеюсь, еще увидимся.
Андрей уже повернулся, а Воропаев смотрел, как тот припадает на одну ногу.
- Ты, Андрей Алексеевич, уж пока повремени надевать очки. Ладно?
Андрей стеснительно пожал плечами и отправился в свои общежитские апартаменты.
8
Вадим еще раз прочел написанную дробным, по-детски суетливым языком, заметку в вечернем выпуске "МК", усмехнулся и вытянул ноги поближе к песьему боку. Пес зашевелился и доверчиво положил морду на ноги новому хозяину. В окне, над бесконечными однообразными черемушками догорал сентябрьский закат. Такой знакомый и теперь уже такой далекий, и совсем не похожий на пронзительное, цвета печеной кукурузы, вечернее небо Аризоны. Он не помнил своей предыстории.
Нет, не в смысле отца и матери или детства, хотя и здесь в последние годы появились нешуточные сомнения. Например, он совершенно не помнил своих школьных минут. От всех десяти школьных лет у него только и осталось, что сказочный вкус столовских рожек. Все остальное:
трепетно-пионерское и изнурительно скучное, навязчивое и бессмысленное комсомольское, - он старался не вспоминать и в результате окончательно забыл. Было еще какое-то щемящее детское воспоминание от черно-белых фильмов шестидесятых, с их чистотой, искренностью и недосказанностью. Когда с годами недосказанное стало понятным, и огромная красивая страна превратилась в шамкающий бред отчетных докладов, стало ясно, что добрые, надежные друзья, готовые придти и в снег, и в ветер на помощь со своих черно-белых экранов, навсегда разошлись по звездным тропам и геологоразведочным партиям и никогда уже обратно не вернутся. Они предательски бросили его один на один с огромной чудовищной ложью. И однажды мальчика осенила странная, почти неопровержимая идея, что весь окружающий мир - а состоял он, в частности, из отца и матери, ответственных партийных работников, из школьных товарищей, из преподавателей обществоведения и комментаторов центрального телевидения, - все они, близкие и неблизкие люди, вовсе не обычные люди-человеки, но актеры, занятые в чудовищном спектакле, специально поставленным для него одного.
Эта страшная мысль рождала вначале ни с чем не сравнимое чувство одиночества, и он часто просыпался с ним в холодном и мокром от пота белье. Он подолгу лежал в этой бесконечной пустоте, не ощущая ни сторон света, ни направления времени, и боялся пошевелиться. Он чувствовал, что где-то рядом в темноте притаился главный режиссер безумного спектакля и только и ждет случая, чтобы громко расхохотаться. Он верил и не верил. Но абсолютно твердо знал: да появись на сцене главный режиссер, и наступит смертельный конец, потому что правдоподобная ужасная идея станет уже не пугающей гипотезой, а настоящей реальностью, лишенной жалости, потому что как же можно так пугать и разыгрывать маленького мальчика?!