Так мы и проехали весь день. Молча, дыша плотным, пропитанным едким запахом ненависти, воздухом. Когда все статьи в газете были прочитаны, Иван Андреевич достал из своей дорожной сумки книгу и пару часов читал ее. Увлеченно, сосредоточенно, не отрываясь. Затем сделал небольшой перерыв, когда проводница, мило улыбаясь, зашла к нам в купе и предложила чай или кофе. Иван Андреевич, со всей ему присущей обворожительностью, вежливо попросил чай для себя и «ничего для моей спутницы». Услышав это, я воткнула в уши висящие на шее наушники и, уставившись в окно, постаралась представить, что еду в одиночестве. Ну, а проводница, взглянув на меня с удивлением, снова улыбнулась Козлу Андреевичу и удалилась.
Когда за окном совсем стемнело, Иван Андреевич вытянулся на сиденье, подложив под голову подушку и укрывшись пледом. А я, с сожалением глядя, что сигнала сети почти нет, подумала, что было бы неплохо сейчас получить какое-нибудь ободряющее сообщение от Глеба. Но телефон радовал только заранее припасенной музыкой и более ничем.
***
Есть вещи, незначительные, иногда порой совсем незаметные, которые каким-то магическим образом создают для тебя уют в душе. Это может быть что угодно. Проносящиеся в окошке фонари, в свете которых бесшумно шевелятся голые ветви деревьев, мерный стук колес поезда, убаюкивающий, будто вводящий в транс. Любимая музыка в плеере или стакан с недопитым чаем, стоящий на пустом столике в купе. Может быть даже мирное, безмятежное лицо человека, которого сейчас, темной ночью, сидя напротив в поезде, уже не так уж и ненавидишь. Спит себе и спит… И все его мысли, наполеоновские планы, ненависть… Тоже спят.
Интересно, что ему снится?
Иногда мне кажется, что даже тоска, она тоже может создавать уют в твоей душе. Потому что без тоски не было бы радости. Вот приеду с конференции и переведусь в другой универ. И вздохну свободно… Может, и друзья там новые появятся, а может и нет. Не знаю. Не нужен мне никто. Сама буду.
Что же вы, блин, Иван Андреевич, натворили…
Именно эта мысль была в моей голове последняя, прежде чем я устало погрузилась в сон. А проснувшись от яркого солнца, бьющего своими вездесущими лучами прямо в глаза, я, поняла, что так и заснула сидя с ногами на сиденье. Только под головой у меня откуда-то материализовалась подушка. Вот это да. Искренне надеюсь, что это — магия, а не человек, сидящий напротив и так весело ухмыляющийся.
Проснувшись окончательно, я вдруг поняла, почему он так ухмылялся. А потом прокляла про себя все на свете, вытерев около рта слюну и положив на стол телефон с наушниками.
— Хороший сон, м? — Иван Андреевич, казалось, пребывал в замечательном настроении. Я же, напротив, была готова кого-нибудь убить. Тело затекло из-за неудобной позы, в которой я спала ночью, а внутри все сгорало от стыда, что Козлу Андреевичу удалось полюбоваться таким расчудесным зрелищем, как Васильева, пускающая на подушку слюни во сне.
Ничего не ответив, я, стараясь теперь даже не смотреть на него, вышла из купе и, закрыв за собой дверь, направилась в конец вагона, чтобы умыться.
Сравнив время на часах и время прибытия нашего поезда, я решила, что можно и не заходить обратно. И оставшиеся сорок минут простояла перед купе, глядя в окошко. Сначала я немного расстроилась, что оставила на столе телефон, но решив, что никакого компромата или чего-либо в этом роде Иван Андреевич там не найдет, даже если вдруг окажется полным моральным уродом и решит заглянуть в телефон, успокоилась. Жаль только, можно было Глебу написать, наверняка здесь сигнал гораздо лучше… Но желания заходить не было. Даже когда бесконечные деревья сменились сначала промышленными зонами, а затем перроном вокзала, я просто развернулась, ожидая, пока Иван Андреевич соизволит покинуть купе.
Первым купе покинул мой чемодан, грубо впихнутый мне прямо в руки, а за ним уже и распрекрасный Козел Андреевич. И, невольно бурча себе под нос гадости в адрес «неотесанных хамов», я поплелась за ним, мысленно проклиная свою недоэмансипированность.
Путь до гостиницы был не очень далеким. Я, честно говоря, в душе опасалась (а может, надеялась), что его поселят в каком-нибудь шикарном отеле, в центре города, а меня отправят любоваться отшибами и выдергивать постельных клопов из наволочки, но, как ни странно, водитель такси вытащил и мой чемодан из багажника, а Иван Андреевич не стал меня запихивать обратно. Ни в машину, ни в багажник…
Светлый холл, высокие колонны, крошечные золотистые огоньки на окнах… Это все меня немного отвлекло от несвойственного мне «утреннего ненавидиния мира сего», так что, когда ко мне обратился мой спутник и попросил мой паспорт, я слегка замешкалась и просто сунула ему в руки документ.
— Пошли, — позвал Иван Андреевич, когда я разглядывала холл. Я молча поспешила за ним, запрыгнув в лифт, когда двери его уже почти закрылись.
— Могли бы и придержать, — не удержалась от замечания я. В лифте, кроме нас, никого не было.
— Мог бы.
От меня не укрылось ехидство в его голосе.
— Ключ-то хоть дадите, или запрете в номере?
— Неплохая идея, — Иван Андреевич взглянул на меня с таким видом, будто я только что сказала самую потрясающую мысль, которую он в жизни слышал.
— Какой у меня номер? — я постаралась проигнорировать его веселье.
— Семнадцать, двадцать два, — уже не улыбаясь ответил он. Меня насторожило его резко сменившееся настроение. Такой серьезный резко стал, прям…
— А у вас? — с подозрением спросила я.
— Семнадцать, двадцать два.
Я посмотрела на него настолько выразительно, насколько смогла, потому что не нашла в голове ни единого слова, которое могло бы выразить мое возмущение. Иван Андреевич ловко игнорировал мой убийственный взгляд, даже не поворачиваясь в мою сторону. Тогда я не выдержала и выдала самые универсальные слова, которые смогла подобрать, когда двери лифта раскрылись.
— Какого хрена?!
— Сонечка, ты в эти два дня на редкость ласковая, — парировал Иван Андреевич, сверкая своей фирменной улыбочкой для женщины, которая стояла перед дверями лифта и только что услышала мое искреннее и такое, не сомневаюсь, убедительное возмущение.
— Университет не смог выделить деньги на два номера?! — уже тише прошипела я, выйдя следом за мужчиной из лифта. Женщина проводила нас любопытным взглядом.
— Поверь, Сонечка, у меня желания жить с тобой в одном номере ровно столько же, сколько и у тебя, — приложив к замку карточку, ответил мой преподаватель и раскрыл дверь. — А уж припомнив твое чудесное пробуждение…
— Да вы… — слова застряли в горле. Я просто поджала губы и, поборов в себе желание ускорить Ивана Андреевича, заходящего в номер, пенделем, я швырнула в проход чемодан и сумку и звучно захлопнула дверь, осознанно оставшись в коридоре и сжимая от злости кулаки.
Но только когда я услышала дикий хохот за дверью, и поняла, что оба ключа от номера у него, я от души ударила кулаком по двери.
— Паро-о-ль! — послышался до ужаса довольный голос, старательно давящий смешки.
— Ужасно смешно! Обхохочешься просто!
— Сойдет!
И чуть отойдя от раскрывающейся снова двери, я глубоко вздохнула, стараясь успокоиться, и вошла внутрь. Семь дней. Семь, мать их, гребанных дней. И я забуду об этом кошмаре, как о страшном сне…
***
Что представляет себе человек, когда слышит слово «конференция»? Многоуважаемые профессора, их ученики, чьи пытливые умы были выбраны самой судьбой… Все такие серьезные и… Заседают! Делятся друг другом своими драгоценными знаниями, кивают или же напротив — ожесточенно спорят друг с другом, яростно доказывая только свою святую истину…
Но на деле же это просто формальные посиделки в конференц-зале, расписанные по графику на два часа каждый день, а в остальном — совместные завтраки, обеды, ужины… Любое принятие пищи, за которым коллеги могут выпить чего-нибудь крепкого, и после этого приступить к обсуждению более важных вещей, таких, как, например, покупка машины или перевод на новую должность.