С чувством какой-то неизмеримой жалости к самой себе я вдруг ловлю себя на мысли, что больше всего на свете сейчас хотела бы поговорить с мамой. И услышать от нее такое заботливое и искреннее «ты моя маленькая взрослая девочка»…
— Сонь…
Шепот доносится до меня и вырывает из жалости к самой себе. Зареванная, как никто, я взглянула на Глеба. И увидела перед собой обеспокоенное лицо Ивана Андреевича. Захотелось закрыть глаза и, каким-нибудь волшебным способом исчезнуть отсюда к чертовой матери.
— Сонь, — снова повторил мой спутник, видимо, чтобы собраться с мыслями. В этот момент двери лифта раскрылись и я, опустив глаза и скинув с плеч его руки, вышла вперед, уверенно шагая к номеру.
Войдя в номер, он еще раз предпринял попытку поговорить со мной, но я даже не знала, как ему ответить. Я даже не знала, как к нему обращаться, черт возьми! В моей голове просто не укладывалось, зачем взрослому человеку нужно было все это вранье? Ведь он сам же в нем оказался вымазан, словно в чернющем дегте. Ему самому это все зачем?
Не ответив ему ничего в третий раз, я просто легла на кровать, подтянув к себе ноги и, свернувшись калачиком, равнодушно смотрела на летящие капли дождя за окном.
— Если хочешь, то можешь не отвечать мне, — наконец пробормотал он. — В целом, ты в праве вообще со мной теперь не разговаривать.
Неплохая мысль. Думаю, что умненькой Соне она пришлась бы очень даже по душе. Не разговаривать, не видеть, стереть из жизни и полностью забыть.
— Но я очень прошу тебя просто выслушать меня, — продолжил тем временем Иван Андреевич. — Я хотел рассказать, правда. Но потом подумал, что это тебя просто раздавит…
О, да. Бесспорно! Поэтому ты, видимо, решил сначала провести ночь со мной, а уже потом рассказать. Чтоб уж наверняка…
— И я понял, что не смогу ничего рассказать тебе правду. И решил, что твой разбитый телефон — это все на руку. Я просто исчезну. Глеб исчезнет. Ты же все равно номер не запомнила скорее всего и не стала бы пытаться искать, а даже если бы стала, то тебе бы никто не ответил.
От этих слов на глаза снова навернулись слезы. Если бы он так поступил было бы до ужаса больно. Хотя, с другой стороны, он-то думал, что я попереживаю немного и успокоюсь. А что? Может быть так и было бы. Но теперь мы этого уже не узнаем в любом случае.
— И потом, когда ты назвала меня… — в сердце защемило при воспоминании, как я обозвала его пеплом. — Знаешь, — тем временем продолжал он. — Я сам не мог понять, почему меня это так задело. У меня всю жизнь было все, о чем только не пожелаешь. Но при этом обратной стороной медали был полный контроль со стороны родни. За меня заранее все решали, начиная с цвета рубашки, которую я надену в школу, заканчивая выбором профессии. И когда тебя так загоняют в рамки, то ты даже сам того не осознавая будешь искать выход всем тем эмоциям и негодованию, которые ты в себе душишь… Мне все время казалось, что я буквально горю в своем невысказанном протесте. Но вот в один прекрасный день папин коллега, когда мне было двенадцать, научил меня одной карточной игре. Больше всего на свете меня увлекала математика. Всегда. И ты не представляешь, как я увлекся игрой, в которой выигрыш зависит от того, насколько ты умело сможешь высчитать и продумать свой ход и ход своих противников.
Он внезапно замолчал. Взглянул на меня и, видимо, не увидев всепрощения в моих глазах, опустил свой взгляд в пол. Он молчал долго, наверное, несколько минут. Мы так и сидели каждый погруженный в свои мысли. Возможно он не мог найти нужные слова, чтобы объяснить мне, почему он так поступил. Возможно я напрочь отказывалась понимать это в принципе. А возможно, он решил не сотрясать понапрасну передо мной воздух своими объяснениями, а я посчитала бессмысленным все это слушать. Наши мысли были сейчас где-то настолько далеко…
Мои блуждали вокруг перевода в другой вуз и осуществлением этого перевода как можно скорее, а его… Одному богу известно, где блуждали его мысли.
— Не молчи только, пожалуйста… — вдруг тихо, почти шепотом проговорил он.
Мне хотелось ответить. Честно. Хоть что-нибудь. Хотя бы потому, что я представляю каково тебе, когда ты просто просишь человека не молчать. Потому что это молчание уже становилось невыносимым для нас обоих. Но все слова, что можно было сказать, застревали в горле сдавленными слезами. Жалость к себе самой затмевала все на свете, и я поняла, что все мысли сводились к одной простой истине — мне невероятно больно.
Но…
И это можно пережить.
Поэтому я снисходительно решила прислушаться к его просьбе.
— Я спать хочу, — выдохнула я. — Не шумите, пожалуйста… — я замолчала, подумав, что эта просьба звучит невероятно глупо. Потому что хотелось попросить в первую очередь не шуметь в моей голове. Не шуметь так полюбившейся мне перепиской, гитарным переливом аккордов в тихий и грустный вечер, не шуметь теплыми прикосновениями совершенно другого, но все равно полюбившегося мне человека… Не шуметь своим тяжелым дыханием на моей коже…
Я зажмурилась.
Не шумите в моей голове, пожалуйста…
— А лучше — исчезните.
***
Я старалась взглянуть на происходящие вещи философски и попытаться быть благодарной: за то, что судьба преподносит мне такие жесткие, но важные жизненные уроки — никому никогда не доверяй. Ну и за то, что мой дорогой спутник, Козел Андреевич, всемогущий сыночек ректора, проклятый обольститель, центр вселенной всех любовных сплетен в университете, а по совместительству и милый, любимый человек — Глеб, которому я достала всю душу напоказ…
В общем, он действительно исчез.
Исчез, не оставив после себя ничего, кроме горькой обиды и билета на поезд домой. В номере было пусто, соседняя кровать заправлена так тщательно, будто никогда и никем не разбиралась. Будто я все время и была одна. Здесь, в поезде, в универе… Всю жизнь одна.
Я вдруг подумала о том, как бы хотела, чтобы мама обняла меня и пожалела, и на глаза снова начали наворачиваться слезы. Чтобы пожалел хоть кто-нибудь… Приеду обратно и, наверное, сразу поеду к маме…
Но долго ждать не пришлось. Мамочка встретила меня прямо на вокзале, когда я приехала в свой город. Сочувственно заглянула в мои грустные глаза и, за что я ей безумно благодарна и чему очень удивлена, не стала задавать ни одного вопроса. А просто сказала, что она была у меня дома и приготовила мне очень вкусный ужин.
Тут, к счастью, мои нервы не выдержали и, треснув, громким плачем разошлись по швам. Я обнимала маму, уткнувшись носом ей в плечо, а она стояла и гладила меня по голове, тихо приговаривая:
— Моя взрослая, маленькая девочка… Доченька…
И, удивительно, но от этих слов и слез становилось легче. Но самое удивительное ожидало меня дома…
***
— Сонечка, ты только сильно не пугайся и не сердись на меня, я тебе все объясню, — взволнованно начала мама, открывая дверь моей квартиры запасным комплектом ключей. Меня бросило в жар, я почему-то представила, что Козел Андреевич каким-то макаром связался с моей мамой и, честное слово, сейчас я меньше всего хотела бы увидеть его лицо, но…
— Приехали! — раздался практически родной голос в коридоре, когда мама открыла дверь. — Ма-а-аш! Где ты, женщина?!
Включенный в коридоре свет озарил кучерявую шевелюру Андрея, сделав его похожим на одуванчик. Он улыбался лучезарной улыбкой, от которой самой захотелось улыбнуться, несмотря ни на что. Крепко обняв сначала мою маму, вызвав ее негодование и смех, он потом обнял меня. Так сильно и искренне, что хотелось и смеяться, и плакать… А когда отпустил, все еще улыбаясь, за его спиной я заметила смущенную Машу, стыдливо опустившую глаза.
— Сонь, ты прости…
— Обнимешь меня? — вдруг как-то по-детски спросила я, перебив подругу. Машка, обрадовавшись, что не надо будет объясняться, в миг просияла и крепко обняла меня, поцеловав в щеку. Но затем все же добавила: